Нелли Маратова - Наследницы Белкина
— Что?
— Может, действительно, стоит сказать правду… Развязаться со всей этой грязью и ложью.
— Дерзайте.
— Задача сложная, как ни крути.
— Проще, чем кажется на первый взгляд. Горчичное зерно, как известно, двигает горы.
— Расскажите, — хмыкнул жених.
Он уже отдалился на достаточное расстояние, когда я вдруг вспомнил, что не спросил его о самом главном:
— Костя!
— Да?
— А нет ли здесь поблизости какого-нибудь… м-м… водоема?
— Водоема?
— Ну, речки там, или озера… или, скажем, моря…
— Моря? Это вы в связи с горчичным зерном, что ли, спрашиваете? Хотите приказать горе?
— Ну… почти.
— Не получится — здесь кругом степь. Цикады с кузнечиками.
— А вы заметили, что воздух какой-то странный… то ли хвойный, то ли йодистый?
— Может, это кипарисы? Здесь неподалеку целая аллея.
— Может быть.
Кивнув напоследок, жених скрылся в ворохе цветущих веток. Я же поудобнее устроился на картонке и провалился в глубокий, целительный сон, в котором серые лентообразные стихи, струясь, обрамляли лиловое, как пион, солнце.
Проснулся я от внезапного подземного толчка и долго не мог подладиться под торопливый ритм реальности. Солнце неуклонно подбиралось к зениту. Ветер вспенивал ветки деревьев, натравливал цветущие гребни на войско неповоротливых, гривастых облаков. Я лежал в тенистом укрытии, как дитя в купели, запорошенный палым калиновым цветом.
Титаническим усилием воли я заставил себя сесть, и, стряхивая муравьев, стал смотреть на дорогу. Что-то странное произошло со зрением, с восприятием цветов: возможно, сказалось палящее солнце или события прошлого вечера, но только земля под моими ногами казалась синей, а дальше, выходя из тени, все более беззастенчиво отливала лиловым. Подземные толчки больше не повторялись, и я решил, что это был сон или минутное помутнение рассудка. Нещадно жали ботинки.
Я встал, очистил и расправил, как мог, картонную коробку и, проверив ее содержимое, зашагал вдоль изгороди.
На лугу, за оградой, царило оживление. Между прутьями, окаймленные зачаточной листвой дикого винограда, толпились нарядно одетые люди. Остановившись возле свежеокрашенной калитки, через которую я вчера утром проник в сад, а вечером чудом оттуда сбежал, и с минуту наблюдал за толпой на крокетном поле: на деле она оказалась упорядоченным скоплением улыбчивых людей, которые позировали для свадебной фотографии: молодожены — она с искусственными цветами в искусственных волосах, он во фраке, — педантично-припомаженные Лебедевы, парус Пупсика, сдерживаемый твердым лаковым рулем фрачной пуговицы, неразлучная, шалтай-болтайная парочка сестер-бройлеров, синяя старуха-бедуин в мухоморной шляпе, сияющие цыплята, нахохленный Артурчик, осовелые свидетели с глухой печалью в воспаленных глазах, еще какие-то лощеные, смутно знакомые лица.
Фотограф, скинув пиджак, лежал на траве, не жалея живота своего, и подбирал самые неожиданные ракурсы, время от времени разражаясь серией громких хихикающих вспышек.
Алиса казалась маленькой девочкой, без спросу надевшей мамино свадебное платье; свежеиспеченный супруг ей явно подыгрывал, нацепив папин припавший пылью фрак. Она не отрывала удивленных глаз от своего безымянного пальца, словно проверяя, на месте ли обручальное кольцо; он беспокойно взглядывал в том же направлении. Дети ерзали, дергая невесту за подол и украдкой перебрасываясь лепестками из белых шелковых мешочков.
Лиловые тени на дороге, лиловый свадебный букет — но ни намека на лилового мима. Разочаровавшись в свадебном портрете, я устало поплелся прочь.
Возле ворот, в праздничном неглиже, с небрежно раскрытыми дверцами и растрепанными от быстрой езды бантами, стояли участники свадебного ралли. Между взмыленными машинами чернели неприкаянные водители. Свадебный лимузин, утратив всю свою притягательность вместе с капустными кочанами, казался голым и скучным, как стены больничной палаты.
Миновав замки и пряничные домики местной олигархии, построенные с апломбом и сказочной, какой-то даже подкупающей безвкусицей, я оказался на пустыре. Петля проселочной дороги здесь уходила обратно на север, затягиваясь на шее дачного поселка; зато на юге, до самого горизонта, трепетала горячая, живая степь. Стрекот и копошение, окунаясь в траву и всплывая на очередном зеленом гребне, сливались в мерный зеленый гул. Ветер гнал сухие травинки к похожему на огромный колючий стог холму.
Я шагнул с белых песков в зеленый стрекот. Сильным порывом ветра меня едва не отнесло обратно к пряничным замкам. Я покачнулся; сел в траву, вслушиваясь; потянул носом воздух; вскочил, едва не выронив коробку, и, все еще не веря, побежал.
У подножия холма обнаружилась кипарисовая аллея, которая, змеясь, служила тенистым прикрытием для тропинки, проложенной неизвестными пилигримами. Примерно на середине пути я додумался снять ботинки, и на израненных, слабеющих ногах продолжил восхождение. Когда аллея стала редеть, я сбросил пиджак; развязывая душный галстук, ускорил шаг.
Два события странно сошлись во времени: я полностью освободился от одежды и достиг вершины холма. Я уже знал, что ждет меня впереди, там, за обрывом; знал, что увижу то, что все они от меня — вольно или невольно — скрывали. За пыльными валунами и колючим кустарником нетерпеливо вспыхивал синий, живой, мерцающий глаз воды.
Все более ускоряя шаг, я на ходу открыл коробку и достал драгоценную ношу; держа ее над головой, невесомую и порывистую, словно белое пламя, я расправил спину и побежал. Перед тем как окончательно оттолкнуться, я отпустил ее на свободу, и ветер с олимпийской готовностью принял у меня эстафету. Пролетая над морем, я видел, как она парит внизу, уменьшаясь, пока не растаяла совсем.
Ирина Мамаева
Бутыль
Колян поехал в гости к Толяну. Не для того, чтобы выпить. Хотя и для этого тоже.
Когда-то они с Толяном каждое лето проводили вместе. Братаны. Не родные, правда, двоюродные, но все же. А последние пятнадцать лет — и как так вышло? — совсем не виделись. Не до того было. Колян большим человеком стал. А Толян как был путейным — так и остался: поднимал вместе с остальными рельсо-шпальную решетку и забивал балласт шпалоподбойками. Не повезло Толяну.
Матери их — теть-Зина и теть-Клава — были сестрами, но мать Коляна в начале семидесятых удачно выскочила замуж за молодого инженера, которого вместе с другими пригнали на помощь железнодорожникам осваивать выправочные и рихтовочные машины. А мать Толяна так и осталась навсегда в Путейном. Вышла замуж, забрюхатев, за машиниста. А тот, отработав положенные по распределению три года и сделав теть-Клаве еще и дочку, отбыл с полустанка в неизвестном направлении.
Теть-Зина же в городе пошла на завод, где работал новоиспеченный супруг, распредом. А потом, уже после того как родился Колян, окончила бухгалтерские курсы и перебралась из вечно холодного цеха в теплые комнатушки бухгалтерии. Жили они все трое — не бедно и не богато — в комнатке заводского общежития и каждое лето отправляли Коляна к бабке с дедкой в Путейный. Там и речка была, и лес, и молоко парное, и брат-погодок Толян, с которым так весело было ловить рыбу, наблюдать, как перецепляют тепловозы, и бегать на дискотеку со старшими.
А потом началась перестройка. Отец Коляна, ставший к тому времени на заводе начальником, пристроил сыночка в университет на еще не популярный тогда факультет экономики и тянул его все пять лет, таская конвертики, чтобы Коляну ставили хорошие оценки. Перед самым развалом страны семья получила трехкомнатную квартиру в новом престижном районе. И Колян к наступлению эры капитализма оказался дипломированным специалистом, не годным к службе в армии и с тремя годами успешной фарцовки за спиной.
Колян легко гнал по трассе свой черный бумер — БМВ-X5 с трехлитровым дизельным двигателем. Солнце светило в спину, а потому осенний лес впереди по сторонам дороги сиял всеми оттенками желтого и красного. Хотя совсем не время было Коляну — Николаю Викторовичу Абрамову, главе Великонивского района, — отлучаться на выходные: на носу отопительный сезон. Не ровен час, сегодня-завтра придут ночные заморозки — изволь, давай отмашку, подключай детские сады, школы, больницу. С жилым фондом сами предприятия жилищно-коммунального хозяйства пусть разбираются, а за социалку именно с него, мэра, спросят.
Колян свернул с трассы, повинуясь указателю «Путейный, 15 км», на грунтовку, машину подбросило тут же, на первой глубокой выбоине, и ему пришлось переключиться на низшую передачу.
Колян выругался: как все здесь было, когда он последний раз ездил к бабке с дедом, так ничего и не изменилось. Лет пятнадцать назад хотя бы пассажирские поезда сюда ходили — ни тряско ни валко на жесткой полке общего вагона, но как-то весело, что ли, по-братски ехалось в гости и думалось хорошо, глядя за окно.
