Памела Джонсон - Особый дар
— Просто угадал. Рита, а кто преподнес вам цикламены? Прелесть какая.
— Да это Боб. И знает ведь, что цветы в горшках у меня не живут. Нет, мне больше нравятся эти розы, но надо было вам подарить их какой-нибудь милой девушке.
— Что я и сделал.
— Ну, какой там. Я уже мамаша. Да, что ни говори, большая для них потеря!
— Для кого?
— Для девушек.
Всякий раз, как Рита начинала его поддразнивать, намекая на то, что он собирается дать обет безбрачия, Эйдриан мрачнел; вот и сейчас он нахмурился, но возразил ей очень мягко:
— Ни для кого это не потеря, просто я намерен прожить свою жизнь так, как считаю нужным.
— Ну, разве это жизнь? — И, отвернувшись от него, она, словно в изнеможении, откинулась на подушку.
— Кончай, Рита, — сказал Тоби довольно резко, что, в общем-то, было ему не очень свойственно. — Иначе Эйдриан больше сюда не придет.
— А я думала, это его работа — навещать болящих.
— Никогда не видел, чтобы у болящей был такой цветущий вид, — сказал Эйдриан умиротворяющим тоном.
— Нет, я чувствую себя совсем больной. Мне дают какое-то лекарство, чтобы молоко пропало окончательно.
Эйдриан вспыхнул.
— Чувство такое, будто совершаешь самоубийство. Надеюсь, это пройдет.
— Все проходит, — сказал Эйдриан. Эту древнюю и довольно банальную истину он изрек так, словно только что постиг всю ее мудрость.
— Ну что ж, — сказала Рита, — не стану вас задерживать. Я понимаю, не такое уж это для вас удовольствие.
— И в самом деле, удовольствия мало, — сказал Тоби Эйдриану, когда они вышли из лечебницы. Да и Бобу, видно, не уготованы в дальнейшем особые радости.
— А знаешь, мне кажется, он справится со всем этим лучше, чем ты думаешь. Ведь он поглощен работой, а теперь еще и ребенок. Я уверен, он считает себя счастливым.
— Мало ли, что человек считает…
Эйдриан улыбнулся и переменил тему.
— Ты с Мейзи давно виделся?
— Совсем недавно. Мы, возможно, совершим с ней небольшое путешествие — впрочем, сперва надо, чтобы уладились мамины дела. Я имею в виду ее новую выставку.
Когда же выставка наконец открылась, миссис Робертс объявила, что, пробудет на ней не более получаса. Тоби страшно удивился, услышав от матери, что вернисаж в Кембридже был для нее непосильным напряжением.
— Но по тебе это совсем не было видно!
— А по мне видно только то, что я намерена показать. На открытии прошлой выставки я прямо-таки не знала как дотянуть до конца.
— Значит, ты — чудо, я всегда это говорил. Надо же, обвела меня вокруг пальца, Вид у тебя был совершенно невозмутимый, этакая гранд-дама. Прими мое искреннее восхищение.
Мать улыбнулась едва заметно и погладила его руку.
Публики на открытие явилось немало, а вот отзывы в печати были довольно сдержанные. Но ведь нельзя и ожидать, что в Лондоне все пройдет так же успешно, как в Кембридже, внушал Тоби матери; впрочем, миссис Робертс, казалось, была не слишком расстроена.
Мейзи и Аманда тоже приехали на вернисаж, и миссис Робертс отважно пригласила их домой поужинать, но по всему ее виду ясно было, что она рассчитывает на отказ, и потому они тотчас же нашли какие-то оговорки.
Продать удалось всего четыре картины.
— Стало быть, конец моей славе, она промелькнула, как метеор, — сказала миссис Робертс сыну, гордясь тем, что употребила столь мудреное выражение.
— А ты не спеши с выводами, поживем — увидим. Это же первые дни, судить пока рановато.
И в самом деле, через неделю было продано еще несколько картин, и в одной из воскресных газет появилась статья о выставке. На этот раз миссис Робертс согласилась сфотографироваться на фоне киоска вместе с мужем.
— Пусть и тебе перепадет малая толика славы, уж какая бы она там ни была.
Из галереи пересылали письма со всякого рода вопросами о ней. Словом, то был не провал, как она предполагала, а успех, хоть и скромный. И он вполне ее удовлетворил.
13
В то утро они должны были выехать в Париж. Тоби получил от Клэр письмо — тон его был оживленный, товарищеский. Не хочет ли он в июле в любое удобное для него время приехать на денек в Глемсфорд? Пусть только даст ей знать. Письмо было подписано: «Ваша Клэр». О Мейзи ни слова; впрочем, может быть, она написала ей отдельно? Он внимательно перечел письмо и спрятал в ящик. Подождет до его возвращения.
С Мейзи они встретились на вокзале Виктории. Неожиданно для себя самого Тоби почувствовал волнение, а ведь он предпочитал сохранять душевное равновесие и волноваться не любил. Мейзи взяла на себя все хлопоты с билетами, заказала два номера в отеле. И хотя они договорились, что дорожные расходы и отель каждый оплачивает сам, он настоял на том, что в ресторанах и кафе будет платить за них обоих. Для этой цели Тоби занял у матери немного денег в полной уверенности, что сможет их отдать. (Между Кембриджским и Лондонским университетами была достигнута договоренность, что он будет заниматься под руководством профессора Тиллера, и до отъезда он успел несколько раз с ним побеседовать.)
Не то чтобы Тоби был вообще против долгов — просто он ни перед кем не хотел обязываться. Ему вспомнилось, как еще мальчиком он не мог дождаться дня, когда сможет сам платить за себя в автобусе. Он считал, что должен ограждать свою жизнь — пусть не во всем, пусть отчасти — от какого бы то ни было вмешательства извне.
Когда пересекали Ла-Манш, качка была изрядная, и Мейзи пошла в каюту прилечь. А Тоби заранее знал, что морской болезни у него не будет, и не ошибся. Он выпил в баре коньяку (не забыл и положить в чемодан непочатую бутылку и блок сигарет — все это можно было провезти беспошлинно), а затем поднялся на палубу и с наслаждением подставил лицо ветру и соленым брызгам.
Когда они уже подходили к Кале, появилась Мейзи, лицо у нее было зеленоватое.
— Что, малыш, очень худо пришлось?
— Нет, спасибо, не так уж страшно. Как только мы ступим на землю, я сразу приду в себя.
В поезде на Париж они заказали очень дорогой, но поистине восхитительный обед, а потом Мейзи уснула. Тоби прихватил с собой несколько книг, но ему не работалось: он не мог глаз оторвать от окна. Мимо мелькали дома пастельных тонов, работающие на полях люди в вылинявшей синей одежде разнообразных оттенков. Нет, надо непременно почитать Пруста — вот тому, как он слышал от людей знающих, было что порассказать о путешествиях.
Они ехали на такси по Парижу, и волнение Тоби росло: обшарпанные окраины с серыми громадами домов остались позади, и чем дальше, тем прекраснее и величественней становился город. Наконец они очутились на бульваре Монпарнас.
Отель был убогий, узкий по фасаду. Patronne[21] встретила Мейзи радостным возгласом:
— Вы у нас такая редкая гостья, мадемуазель!
— Как поживаете, мадам? Как Жорж и Жан-Клод? — У Мейзи была хорошая память на имена.
Молодых людей проводили в отведенные им номера на пятом этаже; лифт ходил только до четвертого. Когда они остались одни, Мейзи бросилась ему на шею. Она снова порозовела и вся светилась радостью. Он мог бы взять ее прямо сейчас, но решил не торопиться. Предложил распаковать вещи и пойти в кафе.
— В «Дом», — сказала Мейзи, — я всегда туда хожу.
— Бывалая путешественница. Ты часто сюда приезжала?
— В Париж?
— Нет, в этот квартал.
— Знаешь, всего один раз. С одной знакомой девушкой. А когда я приезжала с мамочкой, мы останавливались в каком-нибудь роскошном отеле на Правом берегу, мне там не особенно нравилось.
Обои у Тоби в номере были яркие — красные маки и какие-то большие черные цветы, смахивающие на крабов. В номере был умывальник и биде. А ванная — в конце коридора, и вход туда строжайше охранялся: за пользование ею взималась отдельная плата. Из кино, расположенного в соседнем доме, доносилась громкая музыка — вот это, пожалуй, будет здорово действовать на нервы, подумал Тоби.
И вот они вышли в чарующую парижскую ночь, двинулись к carrefour[22], где сверкали ослепительные огни кафе. Особого голода они не испытывали и потому заказали только croque-monsieur[23] и бутылку вина.
— Ну и как? — спросила Мейзи с вызовом в голосе. — Стоило сюда ехать? Хорошо тебе?
— Нет слов, малыш. А будет еще лучше.
Ни о каком приглашении от Клэр Мейзи не упоминала — стало быть, ее в Глемсфорд не звали.
В ту ночь, возвратившись к себе в номер от Мейзи, он с благодарностью думал о том, как радостно, даже весело отвечала она на его ласки. От этого на душе у него стало легко: если б она лежала в его объятиях мрачная, серьезная, это было бы просто невыносимо. Ведь именно так — радостно, весело — склонен принимать жизнь он сам. Чувство глубокой нежности к Мейзи захлестнуло его. Лежа в тишине (из кино уже не доносились громовые раскаты музыки), он думал о том, как хороша она была после близости: влажные вьющиеся волосы, полная раскованность во всем ее существе. Нет, он не жалел, что приехал в Париж.
