Ольга Паволга - Записки на запястье
— Зачем, Дима, такой же, — спрашиваю.
— Ну, — отвечает, — однажды в горах моя камера сдохла и я остался без ничего, с тех пор у меня всего по два.
Это же закон живого организма! Всего пара, на случай поломки. И почки две, и глаза два, и родителя два.
В фотолаборатории договариваюсь с печатником, когда лучше приходить.
— Оля, у меня утром печатается один фотограф, мы с вами не успеем.
— Так надолго?
— Он школьный фотограф.
В метро видела объявление, начало какой-то поэмы:
старшими кассирами билетными
кассирами билетными
Несмотря на то, что фамилию я меняла в своем уме, только сейчас до меня, как затяжные снаряды, долетают разрозненные мысли «дети и их дневник, медкарта и классный журнал», «обложка книги», «надгробие» и соседняя ямка для генеалогического древа, на котором меня повесят на отдельной ветке. Мне кажется, что я выбежала на мороз в рубашке, поссорившись с родителями, несмотря на то, что фамилия, которую носят они, случайна и им не принадлежит, а сменила я вообще Серёжину. Всё равно ощущение, что я теперь сама с собой и мне тут быть очень долго.
То есть пора искать темы для разговора.
Серёже, конечно, прикрутили розовые очки в детстве и резьба сорвана так, что их не снять. Вернулся из Италии и использует теперь обороты «великолепное убранство», «по свидетельству очевидцев» и «я, прости, позабыл».
Серёжа рассказывает об Италии:
— Та известная традиция в старом городе, это всё настоящее, жители её соблюдают сами для себя, такая красивая, и не для каких ни для туристов!
— А кто тебе рассказал?
— Гид…
— И иду я, значит, по Ватикану, как вдруг замечаю, что на камере счётчик кадров показывает 666!
А вообще выяснилось, что пятна на коровах совсем как тени от облаков на земле, если смотреть свысока.
Кажется, душа в теле специально помещена так, чтобы между ними оставался зазор, миллиметров, думаю, пять. И когда наступает критический момент, например чувствуешь запах беспомощности на входе в двери детского сада, видишь цифру на экзаменационном билете, оступаешься на высокой лестнице — то есть испытываешь едва уловимый ужас — в этот момент душа прилипает на секунды к телу, как мокрая рубашка или занавеска в ванной, и этого холодка бесконечности никогда ни с чем не спутать.
Известная под несколькими псевдонимами — тоска, томление, безразличие, хандра, сплин, тягомотина, апатия, подавленность, вялость, сонливость, опустошённость, уныние и т. д., скука — сложное явление и, в общем и целом, продукт повторения. В таком случае, казалось бы, лучшим лекарством от неё должны быть постоянная изобретательность и оригинальность. То есть на что вы, юные и дерзкие, и рассчитывали. Увы, жизнь не даст вам такой возможности, ибо главное в жизненной механике — как раз повторение.
/из лекции Бродского/У меня смутные ощущения, что сейчас, как в Стругацкой зоне, всё меняется каждую минуту — обратно по своим следам пройти нельзя, ни у чего нет своего места, всё постоянно сносится ветром, летит в потоке. Вечером можно ложиться в уверенности, что наутро все завоёванные принцессы тебя не узнают, дневники с оценками будут чисты и пока тебя не смело к нулю, надо, подобрав все свои корни, как кринолины, куда-то бежать.
В какой-то день всё группировалось как варианты названий книги: в объявлении требовались «газовщик, обувщик и контролёр билетов», в ценнике «патрик, спанчбоб и сонник», а в списке издательств «манн, Иванов и фербер». Мне всегда в таких названиях нравились те персонажи, которые после «и».
Я видела, как один гражданин строит себе дом из дверей. Всё из старых разномастных дверей, включая крышу и пол. Мне кажется, карма у дома должна быть очень открытой, или, если присмотреться, захлопнутой.
На ценниках Любиных кукол стоят названия, одна значится как «девочка средняя» и её очень жалко — в школе всегда на четвёрки, институт, например, культуры, нормальная работа, муж в тапочках и гречка под подушкой, чтоб не остыла.
Со мной совсем перестали говорить сверху и отделываются только рекламой в метро «Думай о высшем» и «Говори с миром», вроде как «ваш звонок очень важен для нас, оставайтесь на линии».
У Бродского встретила: «Память, я полагаю, есть замена хвоста, навсегда утраченного нами в счастливом процессе эволюции». Теперь мы по кускам, не отрезаем, а забываем.
Видела в Калининграде рекламное агентство «Мольберт и братья», думаю надо включить его в список тех книжных названий, потому что это душераздирающее начало повести. Много братьев, мольберт один. И он, например, наследство.
На пляже прочитала, что «Каждого утопленника следует считать только мнимо мёртвым, и поэтому необходимо немедленно предпринять меры по его оживлению и не прекращать их до тех пор, пока не обнаружатся явные признаки». Теперь так убеждаю себя, когда, говоря с миром и думая о высшем, удерживаю себя на линии.
Самая правильная игрушка, которую я видела, это надувной руль, что крепится к поручню детской коляски, которую толкает перед собой утомлённая мама. Это главный жизненный тренажёр, потому что дальше ровно так всё и будет продолжаться. Иллюзия полного контроля и мокрый памперс.
В летнем ОВИРЕ нужно проводить мастер-класс по самоопределению, очередь сделает всё очень быстро. «Нервный мужчина с чемоданом», «дама с пуговицей», «встрёпанный пацан», «бабушка в вязаном»; я была — «девушка с Довлатовым». Опрятная шумная женщина участливо переспросила меня шёпотом:
— А вы читали его «Жёлтый чемодан»?
Видела ценник в коллекцию названий книг с тройным названием: «Богатырь, Мортадель, Халял».
Вот я лежу в своей белой девятиэтажке и знаю, что где-то в одной из квартир спит большой черный дог, а ночной город сделан из тёмных домов с ярко освещенными кукурузами лестничных площадок.
Две полоски тканевых жалюзи в окне напротив выбило ветром в форточку лентами бескозырки.
На Полянке невозможно выходить из метро, хоть плачь у дверей. «Выход от себя», «Выход к себе», да я последние лет десять бьюсь.
На выставке Вурма стоит автобус, который силой мысли согнул пополам телепат. Рядом написано, что телепат перед сеансом просил «дать ему время настроиться на сгибание». Это перед выходом с Полянки надо практиковать.
В состояние транса вводят продавцы, предлагающие товар скучающим в палатках целыми днями торговцам, какая-то лента Мёбиуса.
Подумалось, насколько бы выиграл церетелевский Пётр, если бы паруса его кораблей сделали бы из прочной ткани, вместо металла. Глаз было бы не оторвать.
Видела «Общество с ограниченной ответственностью „Точка отсчёта“». Делаешь первый шаг и, понятно, ни за что не отвечаешь.
Потери ощущаются, как только что забытый сон — что-то лежало и даже осталась ямка, но что это было — неизвестно.
Дима Воденников:
— А это, Оля, мой любимый забор.
— Что за ним?
— Больница, морг.
От лета остаюсь две дорожки бассейна, если смотреть на календарь сверху.
В гастрономе читала листок «Десять причин подарить хамон». — Во-первых, — пишут, — вас все заметят, если вы в этом нуждаетесь.
Прочитала, что Хичкок описывал особый приём в кино, который называется «Макгаффин» ввиду известной шутки:
— Что это на багажной полке?
— О, это Макгаффин.
— Что это такое?
— Приспособление для ловли львов в горной Шотландии.
— В горной Шотландии не водятся львы.
— Ну значит и Макгаффина никакого нет.
Макгаффин — нечто, что обладает для персонажей истории какой-то силой, все хотят им обладать; нечто, что помогает, спасает, а иногда опасно и убивает, но вместе с тем, если вдуматься, совершенно абсурдно и бессмысленно. Например, туфелька Золушки — Макгаффин, который должен бы после 12 часов превратиться во что-то подобное тыкве и лохмотьям, но не превращается. Золотое яичко — Макгаффин, потому что неясно, какого чёрта старики его стремились разбить, и плачут, когда оно наконец разбито. Виза в Касабланке, горошина для принцессы, золотой ключик Буратино, усыпляющий яд Джульетты, бесчисленные тайные ключи, контейнеры с ураном, перстни, карты и книги, хрустальные черепа и пятые элементы.
Должен, то есть, быть у жизни бессмысленный и беспощадный двигатель, поэтому у нас в обычной жизни столько макгаффинов с мужскими и женскими именами.
Круглый циферблат часов, когда на нём 6 часов, похож на таблетку.
