Владимир Бартол - Против часовой стрелки
— Будь поспокойнее на кладбище! Мне бы не хотелось выступать в роли укротителя.
Она глядела мимо него на исчезающие вдали в зелени садов дома. В одном месте грузили старое железо, образовалась длинная вереница телег; лошади, изнуренные жарой, стояли, понуро опустив головы. Из-под брусчатки пробивалась трава, которую клевали куры. Продавец поливал площадку перед магазином. Все это не имело никакого отношения к бабушкиной жизни и смерти.
— Вы собираетесь и дальше жить вместе? Квартиры себе не будете подыскивать? — спросила тетя Ага.
— Трудно это… — ответил Эди. Ида обернулась к нему, он нахмурил брови, а потом медленно, очень медленно отвел взгляд в сторону Ага не унималась.
— Сам-то небось крут?
— Они очень добры оба…
— Да… — проговорила старуха, — иногда по-другому не выходит…
Ида прислушивалась к их словам, и ей казалось, что ее уносит куда-то далеко, далеко. Занятая мыслями о бабушке, ее жизни и смерти, она не понимала ни того, о чем говорит муж, ни того, что происходило на улицах.
Проехали через реку, которая блестела на солнце, как раскаленное добела железо. Под мостом было много купающихся. Один из них задрал голову и помахал рукой.
Эди произнес:
— Мне всегда была отвратительна смерть…
— Да уж, конечно…
Старушка достала носовой платок, приподняла шляпку яйцевидной формы, вытерла со лба пот. При этом показалась плешь, покрытая очень белой кожей.
— Сегодня обещали дождливую погоду… — сказал Эди, достав из кармана газету, и принялся обмахивать тетю Агу. Он наклонился вперед, и в его услужливых движениях угадывалась неприязнь. «Тебе я доверилась…» Ида вся светилась изнутри и, словно придя в себя после обморока, быстро поднесла руки к глазам. То тягостное, что раньше было скрыто туманом, что томило ее сердце и сковывало ум, неожиданно приобрело четкость и остроту. Перемена была такой разительной, что у нее защемило в груди. Смех мужа неожиданно стал ей жалок; она поняла бабушкины слова: «Все были такие…» — увидела себя в судьбе матери. «Рядом с этим человеком… Ведь не всегда же мать была прожорливой, пузатой бабой! Сумасбродство отца пригнуло ее к земле». Вместе с просветлением сознания прояснилось и все кругом. В поле стояли одинокие деревья, далекие горные массивы переливались всеми цветами радуги. Эди все еще обмахивал Агу, та довольно посмеивалась. Она то закрывала, то открывала сумочку, где, кроме четок, лежали кошелек на кнопке, большая связка ключей, пакетик лимонных долек и несколько исписанных цифрами бумажек.
— Хорошо, что вы не оставили ее дома, — проговорила она, — в такую жару сразу бы пошел дух…
Спустя некоторое время она добавила:
— А вы с Идой могли бы заняться торговлей.
Эди кивнул.
Приехали. Народу уже собралось порядком. Вышли из машин. Мать тут же стала разыгрывать обморок, ее подхватили под руки, после чего, опустив плечи, она уронила голову на грудь, желая как можно живописнее изобразить свое горе. Ида шла сквозь строй одетых в черное людей. Они здоровались с ней. Если еще недавно она увидела бы едва ли больше смутно мельтешащих расплывчатых пятен, то сейчас она замечала абсолютно все, причем замечала с какой-то беспощадной ясностью. У могильщиков струился пот из-под темных шляп. Пришли даже самые бедные из родственников, которые не появлялись в доме с тех пор, как они разбогатели. Иде вспомнилось то далекое время, когда считали каждую ложку сахара, мысленно она увидела отца — он сидит под настольной лампой, его белый лоб, где постоянно плелись интриги, нахмурен, усталая рука тянется к груди, в которой полыхает огонь. Отец шагал перед ней, и его мускулистые плечи туго обтягивал костюм цвета маренго. Он был еще крепким, впрочем, и самоуверенности тоже хватало — эдакий невозмутимый грабитель. «Откуда он такой? Бабушка была его матерью…» Когда она была ребенком, случалось, отец бил ее, и тогда у него был светлый взгляд и в его искрящихся глазах время от времени проблескивало сострадание…
Семья расположилась слева от гроба. Подошла маленькая сгорбленная старушонка, в левой руке у нее был бархатный ридикюль, а в правой — зонтик в чехле. Не оглядываясь по сторонам, она вытащила из ридикюля очки в стальной оправе, протерла их с исключительной тщательностью и надела на нос. После этого она подошла к гробу и вполголоса стала читать надписи на лентах венков. «И от Лузнара здесь», — подумала Ида. Кончив читать, старуха бережно сняла очки, убрала их в ридикюль, перекрестилась и засеменила к кладбищу. Солнце раскалило жестяной навес. Могильщик снял свою треуголку и обмахивался ею. Какой-то дальний родственник, похожий на хорька, сновал туда-сюда, определяя, где какой паре стоять. На его нижних зубах поблескивали золотые коронки. Слабость обострила чувства, и Ида замечала больше, чем когда-либо. В соседнем ресторанчике завели патефон, который заиграл какой-то дурацкий танцевальный мотив. Ида еще толком не знала, что делать, когда, обернувшись к мужу, спросила:
— Что это?
— Lambeth walk, — ответил он тоном знатока, — это танцевали несколько лет назад.
Пришли двое стариков из дома для престарелых. Один из них сказал:
— На соседнем гробе мух больше.
— Говорят, на некоторые болезни они особенно падки. Здесь женщина.
Мать становилась все неспокойней. Она без нужды подносила носовой платок к глазам. Отец стоял полный достоинства, однако был настороже. Вдруг мать шепнула отцу, чтобы тот взглянул, вырыта ли могила. Отец побагровел и сжал ей локоть так сильно, что она вздрогнула. Он процедил что-то сквозь зубы. Что — не было слышно, но Ида знала — словечки не из ласковых. Когда она на них посмотрела своими новыми глазами, отец, мокрый от пота, склонился к матери с змеиным шипением, а та, вся такая округлая, стояла сгорбившись, Ида, может быть, впервые с такой отчетливостью осознала, где она, куда ее несет, откуда ее мучения. «Ненависть тоже связывает людей…» Она смотрела сквозь добела раскаленный воздух, в котором копошились черные фигуры людей, и видела далекое прошлое.
«Вот я перед зеркалом: маленькая, мне десять лет. Спускаюсь в магазин, там сейчас обеденный перерыв».
Был точно такой же день. В полумраке магазина жужжали мухи. Ида любила играть за прилавком, здесь так приятно пахло, но отец не часто пускал ее сюда. «Я была мечтательным ребенком, меня всегда больше занимала суть вещей, чем их внешний вид». Ида не задумывалась о своих родителях, боялась задумываться, хотя многое ей было непонятно. Играя, она вдруг услышала доносившиеся из кладовки приглушенные, сердитые голоса. В кладовой было еще темнее, чем в магазине, но она быстро различила фигуры. Прижавшись к бидону с маслом, стояла Мими — ученица в магазине, здоровая деваха с большой грудью и вечно заспанными глазами. Отец стоял, широко расставив ноги, и что-то цедил сквозь зубы. Ученица то и дело подносила руку к губам и закусывала ладонь, как бы в предчувствии надвигающейся грозы. Неожиданно отец поднял руку и ударил девушку по голове. Наступила глубокая тишина, нарушаемая лишь уличным шумом. Мими потирала место удара, глаза ее оставались прежними, лишь слегка потемнели. Она начала пятиться назад, пробираясь вдоль стены между ящиками. Отец не торопясь шел за ней и осыпал ее ударами, все более быстрыми и сильными. Мими застонала и упала на груду мешков. Отец встал рядом с ней и долго смотрел на нее… «У меня сердце в пятки ушло, хотя я ничего не понимала; мне было ужасно страшно, но я не могла двинуться с места…»
Наконец-то приехал катафалк. Гроб неприятно поскрипывал. Усердный родственник всех построил в колонну, которая медленно двинулась к кладбищу. Песок был таким белым, что солнечные лучи отражались в нем. Эди наклонился к Иде и зашептал:
— Может, старая Ага одолжила бы нам денег… Мы действительно могли бы открыть магазин. Мне все это уже осточертело… — Она посмотрела на него, и то, что предстало перед ее глазами, странно напомнило ей прошлое, только сейчас это было что-то слабое и лицемерное. В ресторанчике напротив перестали заводить патефон, однако привыкшее к мелодии ухо продолжало различать колыхающийся ритм Lambeth walk в скрипе колес.
«Мне было десять лет… Отец долго стоял над Мими. Потом я услышала его дыхание, дышал он тяжело. Опустившись перед девушкой на колени, он изо всей силы обхватил ее за талию; она открыла рот, но не могла кричать. Он раздевал ее, приговаривая с хрипом: „Ничего, Мими! Ничего!“ Неожиданно кто-то грубо схватил меня тяжелой рукой и отпихнул к лестнице… Там вот везут бабушку. В тот раз я побежала к ней. Я не могла рассказать ей, что произошло, только спрятала лицо у нее на груди. Снизу раздавались крики и визг, и бабушка зажала мне уши ладонями, изредка на меня падали ее слезы».
Могилу вырыли неподалеку от склепа Грудена с ионическими колонками, блестевшего из-за пыльных и недвижимых кипарисов. В небе сгущались дождевые тучи, Иде вспомнился приснившийся ей сегодня слон с поднятым хоботом. Свет был такой же резкий, как свет карбидки, и ей вдруг показалось, что она даже слышит кларнет. Снова подходили люди с выражением соболезнования. Молебен кончился быстро. На мгновение Ида абсолютно физически ощутила бабушкино присутствие. Бабушкины жуткие ночи тоже принадлежали ей, бесконечные, заполненные слезами, как звездами, которые светятся нежностью. «Это был единственный близкий мне человек…» — подумала она. Подошли певчие, старые отцовские приятели, и запели заупокойную. Ида услышала, как отец шепнул матери:
