Владимир Бартол - Против часовой стрелки
Он никогда не сравнивал себя с этим человеком, хотя бы потому, что совсем не был похож на него. Приятный мужчина, черноволосый, кудрявый, среднего роста, крепкий, постоянно, кроме воскресенья, в форме железнодорожника. Сначала он жил в домике с матерью, которая никогда далеко не отлучалась, прогуливалась по двору или дремала на деревянном крыльце.
Завидев его, караульный улыбался. Так мы посмеиваемся над старыми служаками, у которых, кажется, размеренный образ жизни вошел в кровь и малейшее его нарушение для них словно гром среди ясного неба. Он видел его всегда в одно и то же время. Мужчина уходил утром в половине пятого, а днем в половине третьего возвращался. И был настолько точен, что впору спокойно проверять часы. Ровно в четыре в окошке загорался свет, в половине пятого распахивалась дверь домика, на траве возникал яркий треугольник, и мужчина, закуривая на ходу, спешил по дороге.
Караульный, хотя и уважал порядок — к этому приучала солдатская служба, — все же больше любил людей, которые не были столь педантичны и могли иногда отдаться чувству — будь то гнев или радость. Его не оставляло ощущение, что педанты где-то в глубине души страшно пресны, как пустая армейская похлебка, а их усердие скрывает страх перед чем-то, что можно назвать уверенностью в себе. И еще он осуждал в них проявление чрезмерной ожесточенности, когда дело касалось их собственности.
Как и все молодые, караульный легко судил о людях и их поступках, он думал о них и выносил свой приговор, стремясь при этом походить на умудренного опытом пожилого человека. Родись он лет на двадцать раньше, рассказать о его судьбе было бы просто. Но все обстояло иначе, потому что с раннего детства жизнь вовлекла его в бурный круговорот и дала четкое понимание того, что он равноправный член общества и несет свою долю ответственности за события, которые одних воодушевляли и окрыляли, возрождали их подавленное самосознание и тысячу раз обманутые надежды, а других вдруг приводили в отчаяние и навсегда отнимали у них вместе с имуществом душевный покой. Жизнь — во время войны и после нее — он постигал постепенно, по мере того, как взрослел, это была пережитая им самим и достаточно ясная для него реальность. Реальность, которая озаряла будущее.
Естественно, с ним происходило все то, что происходило с другими людьми. Истины, которые, невзирая на его наивность и увлеченность, казалось бы, проясняли события напряженной жизни, неоднократно менялись при решении личных, будничных проблем. В двадцать лет, со всей серьезностью рано повзрослевшего человека, он должен был решить вопрос: не преступление ли любить теперь, когда вокруг столько дел и забот? Имеет ли он право отдаться любви, как того требует сердце? А вдруг это пережиток мещанского эгоизма, эпитафия поверженному прошлому? И когда он все же полюбил, подобно многим, его неотступно преследовала мысль, что он повернул вспять и в один прекрасный день превратится в обывателя, чиновника с четким распорядком дня, как на службе, так и дома. Именно с такими думами полтора года назад он очутился здесь, на этой сторожевой вышке, откуда теперь с удивлением наблюдал за жизнью маленького домика, поглощенный мыслью, которой одновременно и радовался, и стыдился.
После полудня он видел мужчину то в саду, то на поле, то на реке. Этой весной, хотя ему кажется, что прошел год, караульный видел его и по вечерам. Мужчина уходил в сумерках, а возвращался совсем поздно. Шел он в сопровождении высокой, стройной девушки, черноволосой, с матовой кожей.
Поначалу он посмеивался над ними, потому что был уверен, что человек этот — никчемный, лишенный широких взглядов и возвышенных чувств. Обычно они останавливались около живой изгороди, как раз под вышкой. Караульного видеть они не могли — он был в тени акаций и имел возможность спокойно наблюдать за ними. Они стояли, шептались и целовались. Иногда садились на траву у дороги и тихонько разговаривали. О чем, он не слышал, но ему казалось, что угадывает каждое их слово. Потом они опять начинали целоваться и, распаленные, утопали в траве за акациями: в такой поздний час нечего было опасаться, что кто-то пройдет мимо. Попрощавшись, они расходились каждый в свою сторону и еще долго оглядывались друг на друга. Так мы оглядываемся на прошлое, о котором никогда не знаем, вернется ли оно.
Постепенно — он не понял когда — его усмешка, которая должна была означать, что сам он бесконечно далек от подобных ощущений, исчезла. Незаметно наблюдая за ними, он чувствовал, как душа его согревалась.
Все чаще возвращался он к своим воспоминаниям.
И я был таким же, размышлял он однажды вечером; так же гулял по ночам, обнимая ее, и ночь всегда казалась короткой. Где же все это? — думал караульный. Уж не пригрезилось ли?
Мария чуть пониже, сравнивал он, и волосы у нее светлее, грудь поменьше, глаза серые. А щебечет точно так же, как эта, и такая же горячая, и наверно обе одинаково сладко утомляют и баюкают. В прохладе весенней ночи они с Марией сидели в лесу на поваленной сосне и смотрели на звезды. Как у Доде провансальский пастух со своей Стефанеттой[12]. Когда-то он читал про них.
«Ой, сколько же звезд!» — чуть слышно, почти испуганно выдохнула Мария и нарушила тишину, в которой раздавалось только биение их сердец.
Он ответил ей совсем просто:
«Много!»
Его забавляло, как она ужасно боялась ненароком испачкать юбку в смоле.
Вдруг она вскочила и побежала. Он за ней. Они ловили друг друга под сенью деревьев, сквозь темные кроны которых проглядывало серебристое небо, хохотали и наконец, утомленные, упали на мягкий мох. И опять она думала о том, что мох влажный. Когда возвращались в город, Мария прижималась к нему, и он испытывал блаженство, оттого что она опиралась на его руку.
Да и было ли это?
Те двое, внизу, иногда, встретившись у акаций, целовались и шли к реке, садились в лодку и исчезали во мраке, оставляя за собой на водной глади серебряную борозду. Возвращались всегда очень поздно. Он шел медленно, должно быть опьяненный красотою ночи и любовью; нет-нет, словно забыв, где находится, вскидывал голову и удивленно оглядывался по сторонам.
В лунные ночи влюбленные напоминали ему историю аббата Мариньяна[13]. Аббат убегал от луны и любви, не понимая, что это такое, чувство это было ему неведомо. Но я-то знаю, думал караульный, я это пережил, и все же, как аббат Мариньян, я повержен.
Для меня эта вышка стала окном в мир любви, говорил он себе; отсюда я смотрю на влюбленных и вспоминаю о том, что когда-то было у нас с Марией.
Это «когда-то» уже так далеко, оно стало почти мечтою, хотя караульный понимал, что не испытал в жизни многого. В сердце оставался уголок, куда ему не хотелось заглядывать.
Эти двое, бормотал он не раз, бередят воспоминания, направляют ход моих мыслей, будоражат меня и успокаивают, огорчают и радуют, а возможно, даже обманывают.
Кто знает, спрашивал он себя иногда, вспомнили хоть раз эти два беззаботных человека, что совсем рядом граница? В рощице на холме, ступенькой прилепившемся к горе, днем хорошо просматривается застава. Скорее всего, они и не знают, что на днях там убили пограничника.
До других им нет дела! — почти со злостью думал он. Живут себе, и любовь — единственная их забота. А может, я несправедлив, упрекал он себя тут же, я ведь не знаю их и сужу только по тому, что вижу. Разве думали мы с Марией о чем-то, кроме любви? Ну, конечно, отвечал сам себе, охваченный энтузиазмом, он был переполнен возвышенными мыслями, и ему казалось, что этого воодушевления довольно для личного счастья и благополучия окружающих.
Но, вспомнив о Марии, вынужден был признать, что после войны, когда он, захваченный жизнью, бурлящей словно молодое вино, размышлял о будущем страны, она заботилась лишь о собственной внешности; и не столько чтобы нравиться ему, а просто — для себя. Так женщина смотрится в зеркало и говорит: меня любят, я красива! И, пожалуй, больше радуется тому, что красива, ведь именно поэтому всегда будет любима — как уверяет ветреная молодость.
В то время как он мысленно представлял себя выступающим перед тысячами людей, которые в следующий момент под его руководством совершат нечто великое, она всерьез обдумывала, где бы достать деньги на шубу. В шубе она будет нравиться ему еще больше, убеждала себя Мария, и действительно будет достойна его обожания. Из книг она знала, что когда-то женщин не только любили, но и обожали. Она с удовольствием думала об этом, как думают о чем-то, наполняющем сердце отрадной надеждой.
Он знал, что Мария выросла в семье, где ей не могли обеспечить средства для той жизни, о какой она мечтала, но зато создали у нее типично мещанское представление о счастье; так смотрят на жизнь студентки-провинциалки, которые по приезде в город первым делом бегут в оперу. Послевоенное время внушило ей доверие к людям такой закалки, какую получил наш караульный.
