Мари-Луиза Омон - Дорога. Губка
Как-то жарким утром я увидела одиноко сидящую на скамейке Каатье Балластуан со стопками книг и кипой бумаг по бокам. Вся залитая солнцем, в своей соломенной шляпе, джинсах и цветастой блузке она выделялась в сквере огромным ярким пятном. Французы считают, что она «совершенно безвкусно одевается», однако, стоит ей оказаться где-то на лоне природы, пусть даже ее подобия, она сама становится как бы частью пейзажа.
Терпеть не могу неожиданно встречать сослуживцев вне работы, но не успела я сделать и шага в сторону, Каатье уже увидела и позвала меня.
С тех пор как Оливье исчез из ее жизни, она сильно сдала. «Девочки» толкают ее на развод, чтобы она «наконец взяла себя в руки», но ее это только смешит.
— С кем вы хотите, милые, чтобы я развелась? С Оливье Балластуаном? Все, что у меня от него осталось, — это фамилия, а ничего лучшего у него и не было. Я урожденная Ван Перетц, в устах голландца это звучит не хуже прочего, но ведь вы же станете произносить «Ван Перец», и мне придется репатриироваться.
Я думаю, не будь Неле, она тяжелее перенесла бы отсутствие Оливье, больше похожее на смерть, потому что она даже не представляет себе, где он может находиться, но тайна его отсутствия словно бы обновляет и освещает тайну фотографии: а вдруг одна тайна даст ключ к другой? Это стало своего рода спортом для мадам Балластуан, ее наркотиком; она организовала свою жизнь, буквально воссоздала ее вокруг портрета Неле на фоне средневековых скульптур; она никогда не расстается с фотокарточкой — всюду возит ее с собой, ставит на свой ночной столик.
Она давно совершенно уверена в том, что собор, конечно же, Шартрский. Все свободное время Каатье проводит в этом городе. За те годы, которые она посвятила собору, она сделала тысячи фотографий пилястров, пытаясь найти точный угол взгляда на «грот». Шартр стал ей теперь гораздо роднее Дельфта.
При моем неожиданном появлении она очень оживилась:
— Присядьте рядом со мной.
Каатье отодвинула в сторону «Историю готического искусства», посвященную французским витражам, и переложила на другое место дюжину листков, исписанных ее мелким и аккуратным, но неразборчивым почерком.
— Я живу вблизи Алезиа, знаете? Едва рассвело, жара прогнала меня вниз с моего седьмого этажа. Все свои материалы я захватила с собой. Как здесь спокойно, вы не находите? Только прохожие, а так кругом никого.
Я сомневалась, стоит ли ей отвечать. Для меня спокойствие не связано с деревьями и птичками, я не могу назвать спокойным место, где каждую минуту есть риск с кем-нибудь неожиданно встретиться. Я листала «Историю готического искусства» — труд солидный.
— Исследование, которым я занялась, — дело серьезное, как вы видите, а вот девочки, похоже, этого не понимают. Им смешно, что я бросила преподавать за несколько лет до пенсии и стала секретаршей, но, когда я преподавала, голова у меня все время была забита, и я не могла заниматься своими изысканиями. Что же мне было делать? А вы бы как поступили на моем месте? Ой, знаете, что мне тут Ева на днях сказала?
Каатье расхохоталась и вдруг стала похожа на совсем молоденькую девушку. Слезы, заблестевшие в уголках глаз, роскошные плечи, сотрясающиеся от сумасшедшего, девчоночьего смеха, — вот что тридцатью пятью годами раньше, должно быть, привлекло на минуту рассеянное внимание Оливье Балластуана.
— Ева упрекнула меня в том, что я «дезертировала с поста учителя». Она сказала, что я вполне способна была написать диссертацию и что ей непонятно, как я об этом даже не подумала. Они ужасны, эти девочки. Все берут под сомнение, кроме дипломов.
Я посмотрела на часы и поднялась.
— Каатье, вы знаете, который час? Ровно девять.
— Ах, как досадно так быстро расставаться. Мне кажется, мы в первый раз по-настоящему разговорились. Вы не откажетесь пообедать сегодня у меня? Я оставила окна настежь, чтобы всю квартиру продуло сквозняком, и собираюсь открыть маленький бочонок селедки, присланный из Дельфта.
Я думаю, стоит ли принимать это приглашение, но лицо Каатье, в котором столько ожидания, напоминает мне мамино, и у меня недостает смелости отказать.
Без пяти двенадцать мадам Балластуан стучится к нам в дверь; я вынуждена бросить незаконченную работу.
Живет она все в той же квартире, которую они занимали с Оливье, на улице Мутон-Дюверне: четыре комнаты, пятиметровая кухня, душ в стенном шкафу; комнаты-клетушки (все смежные) окнами выходят во двор. За исключением спальни, все они выкрашены в белый цвет. Каатье кладет передо мной яйцо, ставит бутылку масла и просит приготовить майонез. Это мне по душе. В руках у нас все спорится. Без четверти час мы садимся за стол.
— Знаете, — говорит Каатье, — я много потеряла, сменив профессию. Я хочу сказать, немало денег. Девочки не говорят, что это для меня падение, но я вижу, словечко это им невольно приходит на ум. Понимаете, мне-то все равно, требований у меня становится все меньше и меньше по мере того, как я углубляюсь в свои изыскания. Одежду я ношу, пока она не износится, а ем гораздо меньше, чем во времена Оливье.
— Но эти изыскания касаются… касаются только…
Она смотрит на меня с некоторой иронией, ждет, когда я кончу фразу.
— Я хочу сказать, касаются только собора?
— Как вам объяснить? Это нечто потрясающее. В Шартр меня ввела фотография Неле, я была буквально захвачена изображением этого портала. Я начала с того, что написала двести страниц, посвященных исключительно Неле, ее лицу, одежде, позе, так поступают в тех случаях, когда о произведении искусства, истории его создания, его авторе и фактуре мало что известно. От Неле я перешла к скульптурам, окружающим ее на снимке, и затем, естественно, вошла в собор, словно ученик, которого посвящают в мастера. О фотографии тем не менее я не забыла. Я долго запрещала себе ее переснимать. Мне казалось, что документ, который так трудно идентифицировать, должен оставаться уникальным. Потом ударилась в другую крайность: сделала негатив с фотографии, увеличила в разных форматах, вплоть до постера. С оригиналом я обращалась чрезвычайно осторожно, берегла от света, тепла, от влажных рук. Когда у меня появились десятки экземпляров, я смогла продолжить серьезную работу над описанием изображения, которую начала раньше, написав две сотни страниц.
Селедка из Дельфта была восхитительна. Мы ели ее с салатом под майонезом и хлебом с маслом, пили кофе. Перешли к галетам из голубой коробки, на которой была изображена девчушка в сабо под ветряной мельницей.
— Пойдемте взглянем, — сказала Каатье, когда у меня оставалось еще полчашки кофе. — Пойдемте в спальню…
Спальня еще меньше, чем все остальные комнаты. Выкрашена она в голубой цвет, из мебели стоит только тахта, стены сверху донизу увешены фотографиями Неле, от обычного формата почтовой открытки до размеров афиши, то она одна, то ее фотография вмонтирована в разные документы; иногда фотография входит в какой-нибудь коллаж или фотомонтаж (крохотная Неле, затерянная среди огромных колонн); иногда карточка разрезана на вертикальные или горизонтальные полоски, и каждый фрагмент наклеен на репродукцию — на фламандский пейзаж, на «Тайную Вечерю», на «Мадонну с младенцем», на «Джоконду», — расклеено все это с расстоянием между полосками в один сантиметр и, таким образом, воспринимается одновременно, будто смотришь сквозь жалюзи. Передо мной был результат переосмысления навязчивой идеи, побежденной гигантским трудом, поистине укрощенной.
Я спросила Каатье, не кажется ли ей, что она так или иначе пытается воздействовать на особу, которую окрестила Неле.
Она с грустью и изумлением посмотрела на меня.
— Мои изыскания — своего рода поиск, а не колдовство, я этим занимаюсь из чистого интереса. То есть из чистого любопытства я пытаюсь прояснить тайну, которая вам может казаться пустячной. Если бы мне вдруг стало известно настоящее имя Неле, я наверняка не стала бы мстить этой даме. К тому же, может, она Оливье в жизни своей не видела.
— И все-таки эти иконографические поиски отнимают, должно быть, у вас массу времени, затягивают окончание вашей монографии?
— Вы хотите знать, не отвлекают ли меня от писания мои скромные коллажи? Напротив, они бесконечно питают мою, как вы говорите, «монографию».
Нетрудно заметить, как Каатье отвергла мои «иконографические поиски», превратив их в «скромные коллажи». И вовсе не из скромности, а из отвращения к моей терминологии. Когда мы выходили из спальни, она сказала:
— Вы видели, что стены голубые? Точно такой же голубой цвет — в соборе, в часовне Пресвятой Девы.
С минуту она была в нерешительности.
— Если вам нетрудно, не говорите обо всем этом девочкам. Они не поймут. Их больше всего злит то, как я избавляюсь от супружеского рабства, затрачивая при этом столько энергии на выполнение задачи, по их мнению, бессмысленной.
