Абилио Эстевес - Спящий мореплаватель
Так открылся «Иллинойс». К вящей славе Гаваны. И ни боги, ни ориши[43], ни карты, ни стеклянные шары не предвещали землетрясения, которое спустя всего два года сотрясло город.
— Я всегда представляла себе Бога с лицом и голосом Элмора Джеймса, — повторила Элиса.
— И с голосом Бинга Кросби, и Фрэнка Синат-ры, и Леди Дэй, и в первую очередь Бесси Смит, — повторил, на этот раз без улыбки, дядя Мино.
КТО-ТО ВЫШЕЛ В МОРЕ
Послышалось тяжелое пыхтение, причитания, просьбы о помощи. Дядя Оливеро вошел на кухню, нагруженный книгами.
— Не хочу, чтобы море уничтожило то немногое, что осталось.
И он положил книги на стол.
Они с Элисой обнялись, как всегда молча, с той же радостью, с какой они встречались, когда еще были детьми.
— Пора было уже тебе перебираться, — сказала Мамина, — я всю ночь волновалась за тебя и твою халупу.
— Этой ночью, — ответил он, — кто-то вышел в море, на самом деле это происходит каждую ночь, что вы думаете? Каждую ночь кто-то выходит в море, уж я-то знаю, я слышу, как они готовятся к отплытию, раскладывают навигационные карты, сверяют компасы. Каждую ночь, я клянусь, по меньшей мере один человек, мужчина или женщина, уплывает. Куда? Бог знает, куда уплывают мужчины и женщины, когда приходят в отчаяние.
ПРИЕЗД ХУАНА МИЛАГРО
Никто не услышал ни звука мотора, ни шагов по скрипящим доскам пола, поэтому, когда он появился в двери кухни, почти касаясь притолоки головой, весь мокрый и грязный, всем показалось, что он так там и стоял все время. Первой его увидела Мамина. Негритянка всплеснула руками, потому что негритянка любила его как внука и знала, что это молчаливое, исключительно серьезное появление Хуана Милагро, который не знал грусти или умел с ней бороться, который всегда смеялся и никогда не сердился, а если сердился, умел скрыть это за шуткой и смехом, могло означать лишь то, что у парня неприятности.
Каждый приезд Хуана Милагро, всегда на рассвете, был похож на праздник. В доме узнавали о нем, когда тот съезжал с шоссе на некогда роскошную, обсаженную королевскими пальмами подъездную дорогу, поднимая облака белой песчаной пыли и нарушая тишину пляжа оглушительным шумом мотора своего джипа без крыши, который, казалось, пережил бомбардировку в Перл-Харборе. Каждое утро, на рассвете, еще до завтрака, в доме слышали, как он бросается в воду и долго плавает. Как всякий кубинец (и к тому же мулат, а не просто всякий подряд кубинец), он беспокоился о своем внешнем виде. И не хотел появляться в доме как персонаж комического театра: обсыпанные пылью, словно мукой, курчавые жесткие волосы, белые ресницы и брови, темная кожа, покрытая тонкой пленкой пепла и пыли, которые поднимал джип на разбитой грунтовке, бывшей некогда подъездной дорогой. Потом, когда он выходил из воды в одних плавках, сшитых Андреа из изящных купальников Ребекки Лой, он был похож на принца. Прекрасного, благородного и гигантского принца-мулата.
В то утро он сразу появился на кухне с нахмуренным лбом, опущенным взглядом, могучий, мокрый, грязный и погруженный в молчание, которое красноречиво свидетельствовало о том, что случилась беда. Все тоже замолкли, словно в ожидании объяснений, которых не последовало.
Тогда сквозь барабанящий дождь пробился и стал отчетливо слышен голос Элмора Джеймса, снова запевшего «Early in the morning».
Первой очнулась Мамина. Старуха смочила полотенце одеколоном и принялась вытирать ошметки белой и влажной грязи, покрывавшие мулата с ног до головы.
— Тебе придется сесть, — скомандовала она, — ты все растешь, а меня с каждым годом, слава богу, тянет к земле.
Несмотря на свой отсутствующий вид, Хуан Милагро покорно подчинился, как всегда подчинялся этой старой негритянке, которая его вырастила. Андреа налила ему кофе. Элиса и Полковник встали. Элиса поцеловала мулата в плечо. Он был таким высоким, что, даже когда сидел, казалось, что он стоит. Настолько высоким, что Элиса уже давно оставила попытки дотянуться до его щеки.
— Что случилось? Такое ощущение, что ты встретил мертвеца, — спросил Полковник требовательно и растерянно.
Мулат кивнул, резко помотал головой, медленно отпил кофе и попытался выдавить из себя улыбку.
— И не одного, а множество, я видел множество мертвецов.
Его голос, беспомощный, грустный, словно лепет напуганного ребенка, казался чужим.
— Ладно, Хосе де Лурдес, оставь его, — взмолилась Андреа, — дай ему прийти в себя.
Мамина заставила Хуана Милагро поднять руки, сняла с него майку и вытерла его грудь и спину полотенцем, смоченным в одеколоне «1800», который ценили на вес золота и берегли для крайних случаев, и его запах немедленно перебил запах угля и кофе и все привычные запахи старой кухни.
20 МАЯ 1910 ГОДА
Хосе де Лурдес, которого впоследствии будут называть Полковником-Садовником, впервые оказался в казармах Колумбия 20 мая 1910 года. Тогда он был совсем мальчишкой едва ли четырнадцати лет и у него было тайное желание стать генералом.
В тот день, когда он пришел в казармы Колумбия, отмечалась восьмая годовщина провозглашения Республики. Вот уже год, как судьбами Кубы распоряжался человек, которого все считали очень приятным и видели в нем «милые достоинства настоящего кубинца». Иными словами, это был высокий, шустрый, жизнерадостный, безответственный и плутоватый (чтобы не употреблять другого слова) господин, с набриолиненными волосами и пышными белыми усами. Его звали Хосе Мигель Гомес, а его сограждане — такие же «настоящие кубинцы», как их президент, то есть нарочито забавные и якобы остроумные, — называли его Акулой. «Акула плещется, брызги летят», — писали полные сарказма журналисты «Комической политики». И эта фраза в глазах самих кубинцев отражала — и вполне справедливо — их собственную психологию: кубинца можно сравнить с акулой, ловкой и изворотливой, когда хочется плескаться в водах изобилия, и щедрой только на брызги.
Казармы были украшены, повсюду взвивались огромные кубинские флаги и ленты серпантина и висели плакаты «Да здравствует Республика!». Если уж был праздник, то его надо было отметить на широкую ногу. И были танцы, оркестры, военные парады. И публике был открыт доступ к объектам, находящимся в самом сердце недавно созданной республиканской армии.
Четырнадцатилетний мальчик по имени Хосе де Лурдес Годинес вступил на территорию казарм с радостью, новой для него самого. И с ангельской, блаженной улыбкой на лице. Потому что кривой старик, носивший пиратскую повязку на глазу, когда-то был другим. Правда, Полковником его начали называть очень рано, хоть он им и не был. Он вообще не имел никакого военного звания, он никогда не был даже солдатом. История этого прозвища, по-своему забавная, была частью истории его несбывшихся надежд и его жизни. Его стали называть так задолго до того, как хрупкая ветка мелии, или так называемого райского дерева, навсегда сделала его кривым, и задолго до того, как он превратился в долговязого и вечно брюзжащего старика со странностями, похожего на провидца, попа-расстригу или колдуна, который обжигал уголь, доил корову и ухаживал за вьюрками на затерянном, некрасивом пляже.
Восьмидесятилетнему одноглазому старику с пиратской повязкой когда-то было четырнадцать лет. И он был наивным и восторженным, и говорили, что был он даже красивым, высоким и обаятельным. Он был так хорош собой, что его сравнивали с актером Дугласом Фэрбенксом из Денвера, хотя позже стало очевидно (по крайней мере, так говорила Андреа, когда выпивала рому больше обычного), что он похож на сына Дугласа Фэрбенкса и одной очень богатой блондинки по имени Анна Бет Салли.
С тех пор прошло семьдесят лет, целая жизнь. Носить повязку на пустой глазнице было далеко не самым трагичным фактом биографии для человека, которому перевалило за восемьдесят. Глаз был наименьшей из жертв, которые Хосе де Лурдес принес неумолимому богу, управляющему ходом времени.
— Восемьдесят лет никуда не спрячешь, они не то что на лице — на всем теле написаны.
Это он заявлял категорично, более низким, чем обычно, голосом, и достаточно было посмотреть на немногие сохранившиеся фотографии его юности, чтобы понять не только что он прав, но и что это еще мягко сказано.
Это Менандр, спрашивала себя Валерия, это греческий драматург по имени Менандр сказал, что «тот, кого любят боги, умирает молодым»? Не важно, кто это сказал. Так или иначе, эта красивая фраза заключала в себе горькую правду: те, кто умирали молодыми, оставляли живущим тоску по красоте, которая неизбежно исчезнет. Милость богов к тем, кого они любят, состояла в избавлении от унижения старостью.
С бедным Полковником-Садовником боги не были столь деликатны, чтобы освободить его от подобных испытаний, и обрекли его на жизнь длиною в восемьдесят лет, пока он не превратился в «чумазого», как он сам выражался, старика, слепого на один глаз и близкого к истощению, хромающего (по страницам книги, которую напишет Валерия), опираясь на мангровую палку, которая пыталась скрыть свою сущность трости. В одноглазого старика, давно переставшего быть похожим на Дугласа Фэрбенкса-младшего. Боги любили его сына Эстебана, и в некотором смысле они также любили Серену.
