Алкиной - Шмараков Роман Львович

– О да, – говорю, – язык тут у вас никакими болезнями не страдает, это сразу видать. Прошу тебя, друг мой, оставь все чудесные камни, металлы и деревья, как фруктовые, так и лесные, а также рыб, включая тех, что выбираются на землю, пчел с мухами и муравьями и все прочее, из чего ты можешь извлечь подходящие сравнения, а если тебе станет их совсем жалко, собери их в конце рассказа, там я с удовольствием и без спешки их послушаю, а пока скажи мне, ради благоденствия вашего города, чем дело кончилось. Если я ничего не забыл, твой странник стоит, схвативши эту преступную женщину, а все протирают глаза и тянутся за копьями и рогатинами.

– Именно так, – говорит он. – Тут узнают ее многие, а скоро и все, утверждая и свидетельствуя, что это из городских жен знатнейшая, по роду, нравам, богатству и всякой почести. Она же ни на имя свое, ни на какие вопросы не отзывается. Динократ, по природе своей человек кроткий и незлобивый, а тут еще обрадованный спасеньем сына, и многие иные, согласные с ним во мнении, приписывают ее молчанье стыду из-за поимки и предлагают ее отпустить, затем что впредь она на такое злодейство не отважится. Но странник просит дать ему серебряный кубок, из тех тюков, что слуги хотели на время вывезти к соседям, но не успели, и теперь они валялись повсюду и о них спотыкались люди с факелами и топорами, – так вот, дать ему кубок: над лампадою раскалив его подставку, выжигает у пленницы на щеке знак ее бесчестия, а потом велит быстро идти в дом к этой даме и привести оттуда ту, кого они там найдут. Он крепко держит эту, а между тем люди, кинувшиеся в указанный дом, возвращаются, ведя пред собой другую, во всем подобную пойманной и с таким же точно ожогом. Тогда странник говорит всем им, изумленным и обомлевшим: «Я полагаю, эта, которую вы теперь привели, – женщина превосходная и небу любезная, добрыми делами навлекшая на себя неприязнь враждебных людям сил, а та, первая, – глядите, что она сделает, коли ее отпустить». С этими словами он разжимает руки, и та опрометью вылетает в окно с воплем и сетованьем. Ну как, разве худо я рассказываю?

– Отменно, – говорю, – рассказываешь, ничего не скажу; подлинно, не посрамили вы старинную славу города, где Мидас поймал Силена! Но куда же из твоего рассказа делся Меноген и вся та ватага с поставцами, которую ты вслед за ним вывел на сцену?

– Если б ты сразу дал мне рассказать, как положено, – возражает он, – и без Меногена бы обошлось; а так он понадобился для связи, иначе бы ты не уловил, в чем суть.

– Ну спасибо, – говорю, – теперь, если не передумал, беги, куда хочешь.

Отпускаю его и гляжу вокруг. Вижу, из дома выходит человек, в убогом плаще, но вида величественного; за ним спешит другой, в котором угадываю я хозяина дома, Динократа, и, чуть не руки тому целуя, благодарит и просит как великой милости, чтобы тот в доме его остановился и все, что в нем есть, почитал своим. А странник, обходительно отвечая, отговаривается тем, что есть у него в городе давние друзья, у которых он обещал погостить и которые сочтут его отказ великой обидой, иначе бы он непременно принял предложение Динократа. Удивительная в этом человеке учтивость и очарование; гляжу на него завороженный, словно не с кем-нибудь, а со мной он беседует, расточая любезности. Уже удалились они, а я стою. Тут из дому выходит юноша удивительного благообразия, с блистающими кудрями, лицом, горящим от скромности, и, всеми взглядами провожаемый, пускается вослед страннику; я, однако, заступив ему дорогу: – Будь, – говорю, – удачлив во всех делах, какие ни замыслишь, и окажи милость чужестранцу. Ты, по всему судя, близок к тому мужу, что нынче творил в этом доме поразительные чудеса, и знаешь о происхождении его и делах, как никто другой. Расскажи мне, кто этот человек, пришедший невесть откуда, младенцев спасающий, чудовищ сокрушающий, возвращающий гражданам счастье и городу спокойствие, – или и не человек вовсе, ведь, как говорит нам Гомер,

А тот, приосанившись, мне отвечает:

– Ты угадал, я близок этому человеку, ибо он почтил меня, купно с немногими, правом быть ему спутником и помощником. Если хочешь знать, имя ему Максим, родина его Эфес, весь мир – славы его вместилище. Есть у него два брата, люди не без способностей, но в глубокой тени Максимовой славы; хорошо, если их дети или внуки добьются, что о них будут говорить, не упоминая первым делом их родства с Максимом. Давно не восставал подобный среди философов: словно воскресла древность и вновь породила людей, с которыми, видя их праведную и совершенную жизнь, приходили трапезовать боги. Не буду тебе говорить, какого достоинства люди жаждут бесед с ним, какие они дела покидают, едва донесется слух, что Максим прибыл в город; а сколько я читал ему писем, где говорилось, что они спят с его посланиями под подушкой, подобно Александру, державшему в изголовье Гомера, чтобы и ночью полниться вдохновением. А те, кому не выпало счастье с ним встречаться, шлют ему свои речи и иные сочинения, словно Гермесу Логию, дабы он или одобрением своим уделил им бессмертие, или осуждением вверг во тьму забвения. Таков он в красноречии; что же до философских его занятий и деяний, будь на моем месте кто другой, превыше всего ставящий чудесное, вроде того, что произошло нынче ночью, поведал бы тебе историю, как Максим, собрав учеников в храме Гекаты, возжегши крупицу ладана и начав читать некий гимн, добился того, что начала улыбаться статуя богини, а потом вспыхнули лампады, которые несла она в руках, или рассказал бы что-то еще, что нравится людям, любящим театр. Те, однако, кто в философии видит не источник басен, но очищение души разумом, находят в Максиме человека, который учит упражняться в практической добродетели и считать богов водителями ко всему прекрасному – словом, встречает каждого в преддверии философской науки и вводит его в самое святилище. Получат ли они от этого пользу, пусть решат они сами, а лучше сказать, царствующие боги; Максим же всякого очищает от безумия, гнева и похоти, помогая подняться выше своей природы. Многие считают это заносчивостью и самонадеянностью, мы же скорее назовем это прекрасной отвагой человека, вверившего свою жизнь попечению бессмертных. Однажды Максиму и бывшему его соученику пришло послание от человека, которого называть я не буду, не из боязни, но по благоговению: он звал их к себе, лаская и расточая обещания. Максим сомневался, видя в этом приглашении и в той благосклонности, которою оно было рождено и наполнено, возможность принести великое благо как Азии, так и всей державе, но видя и большие опасности, тем более что им обоим явлены были некие суровые и остерегающие знаменья. Колебался и тот, второй, в отдалении от битвы взвешивая два жребия. Тогда Максиму явился во сне бог (легко узнаваемы боги), обративший к нему такие слова:

Пробудившись, он безотлагательно пошел посоветоваться со своим товарищем и застал его в глубоком раздумье, затем что и ему привиделся сон точно такой же. Побеседовали они, и тот, второй, утвердился в мысли не только остаться, но и укрыться ото всех – боги, мол, будут благосклонны, если ничего предпринимать против их знамений – Максим же решил, что, если даны ему средства к благу, дана и обязанность его добиваться, и что человек образованный не обожествляет случая и не сникает перед первой помехой, но оказывает в трудах упорство, самим богам любезное. Так разделились их пути: один удалился, другой же покинул свой город, спокойное жительство, народное восхищенье и сейчас объезжает святыни Азии, дабы очищением и одиноким размышлением приготовить свою душу к деяниям величественней прежних.