Алкиной - Шмараков Роман Львович
Тут он умолк, как бы борясь с негодованием, а потом, подняв лицо, воскликнул:
– О несмысленная чернь, лишенная всякого уважения и к себе, и к тем, кто тебе благодетельствует! Клянусь, ты достойна всякого поношения, каким тебя подвергают, и оправдываешь любую хулу, которую на тебя возведут. Неужели ты не знаешь ничего выше своего брюха? Когда Сципион Африканский, уже лишенный всякой власти, пребывал неисходно в отдаленной усадьбе, показались близ нее разбойники; известясь о том, он велел челяди стать стражею на кровлях, разбойники же побросали оружие и, приблизившись к воротам, смиренно говорили, что пришли сюда не за чем другим, но единственно за тем, чтобы видеть столь великого мужа, ибо для них это как небесное благодеяние. Сципион велел отомкнуть дверь и пустить их к себе, разбойники же, войдя в его дом, словно в чтимый храм, целовали Сципиону руку, а отходя в обратный путь, оставили в его деревне дары, какие обыкновенно приносятся богам. Слышишь ли ты это, подлая толпа, а слыша – не стыдишься ли, что пример доблести дают тебе люди, сделавшие беззаконие своим ремеслом?
Тогда Филаммон, пользуясь тем, что собеседник наш вновь собирался с мыслями, спросил, не привелось ли им в своем странствии встретиться с этим родом людей: ведь в здешних краях, прибавил он, такая встреча – дело обычное.
– Увы, – отвечал тот, – и мы этого не избегли: в такой же тьме, как ныне, напали они на нас, не ждавших дурного, похватали всех и принялись обшаривать, досадуя, сколь мало в этом прибылей – при нас денег было немного: когда, однако же, заглянули они в паланкин, то устремились все к нему, как мухи на рану, крича товарищам, чтобы бросили этих: тут-де есть один, который за всех платит. Они обобрали Кинегия, сорвав с него перстни, ризы, шитые золотом покровы и оставив едва не нагим, а потом поклонились, благодаря за великую его щедрость. Но тут Ахантия совершила нечто такое, что наполнило меня изумлением тогда, как и сейчас, когда я повествую об этом: когда они уже удалялись, отягощенные добычей и глядя на нас с презрением, Ахантия, окликнув их, указала на укромный уголок в паланкине, где были спрятаны все ее деньги на дорогу и который разбойники, спеша обобрать ее мужа, проглядели. Они не пренебрегли ее любезностью, забрали деньги и вмиг исчезли; слышно было в потемках, как они поздравляют друг друга с удачной ловитвой и дивятся происшедшему. Не успели мы опомниться, сосчитать наши убытки и двинуться дальше, как хищники наши вернулись: я было подумал, что от великодушия Ахантии затлелся в них стыд, не чуждый и самому подлому сердцу, и заставил вернуть хотя бы часть награбленного, однако тотчас увидел свою ошибку. Эти люди пожалели, что оставили нам паланкин, который, по видимости, стоил больших денег, и велели нам забрать покойника. Мы сделали носилки из плащей и двинулись дальше. В ближайшем городе у одного из моих товарищей сыскались знакомые, ссудившие его деньгами, и мы купили мулов и дроги, которые по простоте продавались задешево. Потом и гонец, отправленный Ахантией к ее родне, вернулся с деньгами, благодаря которым мы могли идти дальше беспрепятственно и, свернув в Пессинунт, остановиться здесь для надобного всем отдыха, однако Ахантия не стала менять повозки, велев лишь убрать дроги богатыми тканями. В таких-то обстоятельствах вы нас застали, и я надеюсь, что небеса, мешающие в нашей чаше сладость с горечью, смилуются над добродетелями Ахантии и дадут нам добраться до дому, чтобы она получила покой, а мы – возможность прославить все испытанное.
На этом он кончил рассказ, и хотя мы ждали, что Филаммон обратит к нему слова утешения, и уже навострили слух, наш учитель ограничился тем, что пожелал им всем и Ахантии добраться до дома без дальнейших злоключений. Юноша распрощался с нами и пустился вдогонку за своими, чьи факелы виднелись уже в отдалении, Филаммон же долгое время стоял у распутья погруженный в думы, заронив в нас боязнь, не передумает ли он идти в Пессинунт, сочтя эту встречу дурной приметой. К нашему облегчению, он наконец тронулся намеченным путем, а мы последовали за ним, на разные лады обсуждая услышанное.
– Мы привыкли, – сказал Ктесипп, – что каждому случаю подходит свое слово, и хвалим того, кто умеет уснастить свою речь подобающими фигурами, со стариками говоря сообразно их недоверчивости, с юношами – сообразно их беспечности, аркадянам умея польстить древностью рода, этолийцам – славою их дерзости, сирийцам – знатностью их рабства, меланхолику – близостью к богам, нечестивцу – медленностью их правосудия. Есть, однако, люди, уверенные, что их счастье, как и их горести, не имеют никакого касательства к тому, что происходит с остальными людьми, и лишь по скудости языка называются общими именами. Если ты, ничего дурного не желая, обратишь к ним утешение, то рискуешь возмутить общими местами – а без них ведь никакой речи не бывает – тех, кому оскорбительным кажется разделять целомудрие с горлицами, стойкость – с Катонами, сиянье славы – с колесницей солнца, глубину невзгод – с Мегарой и Коринфом, словно золото темнеет и тускнеют драгоценные камни оттого, что где-то еще есть такие же. Это я говорю не в укор Ахантии или кому-нибудь еще: всем известно, что есть два рода высокомерия: одно, низшее, что происходит от обладания земными благами – богатством, почестями, наслаждениями, славой – и побуждает человека кичиться ими, словно они осеняют его каким-то достоинством; и другое, что берет начало в самом величии добродетели и делается тягостным ее спутником: мало есть вещей, от которых столь же трудно человеку избавиться. Вот и выходит, что высшею мудростью, на какую способен оратор, и высшим искусством, какое он в силах выказать, будет его умение промолчать там, где он найдет это надобным, оставив другим говорить все, что придет им в голову.
За такими разговорами мы совершали наш путь, пока впереди не показались огни постоялого двора, где, благодарение небу, нашлось для нас тихое место и сытный ужин. По приходе в Пессинунт Филаммон дал нам три дня, дабы осмотреть городские святыни и все прочее, что заслуживало внимания; в остальном мы жили здесь тихо, ни с кем не знакомясь, а потом он велел нам собираться и повел по дороге на Колонию Герму.
VI
Путешествуя таким образом, под вечер пришли мы в славную Анкиру. Между моими товарищами были уверенные разговоры, что здесь-то Филаммон наконец разрешит свое молчание и произнесет публичную речь, затем что в городе есть у него старые знакомцы, коих он будет рад видеть и коим в желании не откажет. Как я на это надеялся, в словах не опишешь. Добираемся мы до гостиницы, и покамест мои товарищи спешат найти хорошую постель – мы ведь несколько раз принуждены были ночевать в худых корчмах и в случайных хижинах, а то в заброшенном хлеву, из которого звезды видно и где мы зябли до костей – я медлю у двери, примечая, что на нас глядят не то с подозрением, не то с тревогой, и боясь, не встретим ли мы чего дурного. На мою удачу подвернулся словоохотливый торговец, заведший с хозяином долгий разговор; из него я мало что понял, кроме того, что есть здесь какие-то невзгоды кроме нас, и так осмелел, что обратил к нему просьбу рассказать, чем все озабочены, ибо мы-де из Апамеи и ничего о здешних делах не знаем.
– Из Апамеи! – восклицает он. – Вот славный город, и сколько нам от него удачи! Какие шелка от вас привозят! и не поверишь, что бывает такая ткань. Все украсит, на что ни положишь; а перепродается с какой выгодой! Боимся только, как бы не прижали вас персы. Скажи, правда ли, что на этом берегу Евфрата все приметы сбываются, как положено, а на том – ни одна, и мудрецы справедливо удивляются?
– Из другой Апамеи, – говорю я, смущенный, – той, что на понтийском берегу; ученостью славится; слышно у вас о ней?
– Ну, может быть, – говорит он, пожевав губами. – Всякое бывает. О чем бишь я? Так вот, среди лучших людей нашего города блещет Динократ: человек богатый, благотворитель, не заносчивый, со всяким доброжелательный, никто о нем дурного не скажет. В жены взял себе Аристенету, пригожую, разумную, скромную – клад, а не женщина; ваш Тигр столько золота не несет. Но правду говорят, нет счастья без изъяна: так и у Динократа с Аристенетой, всякою пышностью наделенных, не было детей, и очень они горевали. Наконец – уж не знаю, у каких они вымолили богов – понесла Аристенета и разрешилась благополучно. Наутро находят мальчика с перерезанным горлом. Не передать, как они оба скорбели, как плакал с ними весь дом, в каком весь город был унынии. Кто, как, зачем – ничего нам не известно; говорят, видели кого-то, да люди всегда видят. Ну, время лечит, а пока ты жив, твои надежды с тобою; смирились и они; вновь беременна Аристенета и опять рожает мальчика. Что ты думаешь? Наутро и он в колыбели мертвый, с такою же точно раной, весь своей невинной кровью залитый. И опять ни виновника, ни подозрения. Бедный Динократ на себя не похож, встретишь на улице – не знаешь, что ему сказать. Люди у нас набожные, строгие, но тут не знают, кому и на кого жаловаться; все уныли, все до единого: слава наша гибнет. Цирюльник обсуждает, чем согрешил Динократ, и ходить к нему не хочется. В третий раз в тягости Аристенета; вся семья постится и молится, Динократ благотворит всякому, кто просит и не просит. Вот уже подходят ей сроки; Динократ окружил дом стражею, всюду гремит оружие, пароли спрашивают, вся окрестность горит факелами, ночью не споткнешься; всякий из его челяди вертится, как мышь в горшке, и по совести, и от страха. Не сегодня-завтра ей рожать, а мы озираемся, где зло, и ничего, кроме себя, не видим. Да вот их дом, гляди.