Алкиной - Шмараков Роман Львович

Чего достигал он в судебной речи и какими был движим побуждениями, показывает процесс, начатый им против Нония Аспрената, человека, чей род был отмечен не столько старинной славой, сколько недавним счастьем. Отцу этого Нония Юлий Цезарь, двинувшись на приближающегося Сципиона, поручил с двумя легионами лагерь под Тапсом. Получив, словно в наследство, доверенность Цезарей, Ноний был связан тесными узами с Цезарем Августом и, по-видимому, не совершил ничего, что заставило бы Августа жалеть об этой дружбе. Ни жречество, ни должности, им отправляемые в провинциях, не давали повода ни к осуждению, ни к народной неприязни до того дня, когда неслыханное бедствие, поразившее дом Нония, заставило римлян молиться о том, чтобы оно не оказалось знаменьем бед еще больших. После одного пира, устроенного Нонием с обычной щедростью, умерло, со всеми признаками отравления, до ста тридцати человек из тех, кто разделял с Нонием трапезу. Молва поразила город, но сама великость случившейся беды связывала языки, остерегая людей от того, чтобы оскорбить чужую скорбь или навлечь на себя опасность. Были, впрочем, и готовые посмеяться, как часто бывает в больших несчастьях. Ходил по рукам неизвестно кем написанный диалог между Сентием Сатурнином, вернувшимся из германского похода, и одним из его римских знакомцев: Сентий жалуется, что нанес лангобардам не так много урона – так-де и слава римского имени сияла бы ярче, и у врагов было бы больше боязни – а собеседник спрашивает, отчего было не пригласить их к обеду. Рассказывают также, что Крисп Пассиен, еще юноша, когда устраивали эпулоны обычную трапезу богам, при виде того, как расставляют ложа и выносят чаши, произнес:

прибавив, что никому еще не приходило в голову проверить, подлинно ли бессмертны боги, тем способом, к какому прибегает ныне Аспренат.

Но Кассию, казалось, общая боязнь придает решимости: он выдвинул против Нония обвинение в отравительстве, не смущаясь выступить против человека, состоящего в свойстве с Квинтилием Варом, гордого почестями и походами двоих сыновей. Об этом обвинении судили по-разному: одни замечали, что надо быть безумцем, чтобы совершить такое злодеяние, вовсе не таясь, но как бы выставляя его напоказ, и что самая легкость такого подозрения свидетельствует, что Ноний его не заслуживает. Другие напоминали, что сам Ноний вышел целым и невредимым со своего пира, заставившего полгорода облечься в траур; что среди его гостей были иные, с кем связывала Нония долгая и упорная вражда, лишь недавно прикрытая неискренним примирением, и что можно убить многих, чтобы спрятать желание убить нескольких. Кассий же кричал на всех перекрестках, что наш век превзошел все бывшие чудеса и что напрасно поклонники древности, гнушаясь нашими деяниями, сочиняют трагедии о падшей славе, когда у нас на глазах один Ноний посрамил всех Медей и всех мачех, и называл Нония, словно в честь совершенных им побед, Столовым и Банкетным.

Защитником Нония был Азиний Поллион, оратор, несмотря на охлаждение старости, сильный, увертливый, предприимчивый; человек, глубоко почитаемый Кассием, мало кого готовым одобрить, хоть и корившим его за старинную сухость и жесткость в речах, по мощи боец, равный Кассию, а в искусности, пожалуй, сильнейший. Впрочем, и сам Кассий в этом процессе превзошел себя, одушевляемый ревностью и ненавистью, быстрый в развитии предмета, более обильный мыслями, чем словами, с красноречием важным и строгим, каково оно бывало, когда он не опускался до шуток. Квинтилиан считает речи Поллиона и Кассия на процессе Аспрената столь же полезными для ученика, осваивающегося с этим родом словесности, как и речи Демосфена и Эсхина, выступавших друг против друга, а также сказанное Сервием Сульпицием и Мессалой Корвином по делу Авфидии. Впрочем, люди, думающие, что в обвинении главное – не показывать, что приступаешь к нему с охотою, осуждают Кассия, благодарившего, как говорят, богов за то, что он жив и – отчего жизнь его радостна – видит Аспрената под судом. Это побуждало думать, что он привлек Нония к суду не по справедливой или необходимой причине, но из одного удовольствия обвинять. К этому прибавлялось и то, что Кассий, по замечанию многих, не выступал защитником до того дня, как ему пришлось защищать самого себя, так что единственными опасностями, способными растревожить его человеколюбие и пробудить красноречие, были его собственные.

Август, кажется, не давал большой цены ни дарованию, ни ожесточению Кассия: замечая, что люди, им обвиняемые, легко отделываются, и испытывая досаду оттого, что архитектор его форума затягивал дело бесконечным промедлением; он, говорят, сказал однажды: «Хотел бы я, чтобы Кассий обвинил и мой форум». Видя, однако, что дело нешуточное – ведь люди провожают каждого погибшего, словно родича, мешая печаль с неприязнью, а Кассий, тревожа толпу, только к тому и стремится,

он спросил в сенате, как ему следует поступить: вступись он за Нония, и его обвинят в том, что он отнимает у законов их добычу, предоставь делу идти своим чередом – будут порицать за то, что бросил друга на осуждение. С одобрения всех он явился в суд и просидел несколько часов на скамьях, но в молчании и не сказав даже обычной похвалы обвиняемому. Великое это было зрелище, подобное тому, как поэты описывают столкновение ветров над морем, и зрители, мало заботясь виною и судьбою Нония, следили за битвою двух равносильных ораторов: одного – словно из могилы поднявшегося, чтобы напоследок блеснуть старинным дарованием, другого – полного честолюбием своего века; одного – любимого народом за его заслуги и славного твердым, чуждым ласкательства нравом, другого – одержимого теми страстями презрения и мстительности, кои он хотел возбудить в слушателях; одного – властного почтенною старостью, чинами и великими воспоминаниями, другого – не уступающего ни доброй, ни враждебной судьбе и неустанно пытающего счастья, ибо после удачи понукала его самоуверенность, а после неудачи – стыд. Ноний был оправдан, хотя Кассий мог утешаться тем, что побежден не речами Азиния, но молчанием Августа».

Все то время, как Флоренций читал, лампада наша, заправленная чьим-то жиром, трещала и поминутно гасла, а вонь от нее была такая, что он то и дело прерывал чтение чиханием, а у меня в глазах ело; наконец, утомленные этими трудами, бросили мы Кассия, надеясь вернуться к нему в Пессинунте, где огонь чище, а оказавшийся при сем Евфим снабдил нас историей, как в Бергулах два человека впотьмах занимались чем-то важным, спотыкаясь друг о друга, и я, несомненно, многому бы научился из того, что у них вышло, если б не заснул прежде, чем они закончили.

V

На этой дороге выпало нам удивительное приключение. Целый день мы ехали, переговариваясь о вещах, не заслуживающих упоминания. Уже стемнело, и мы, меньше всего желая ночевать под открытым небом, глядели кругом, не покажется ли постоялый двор, как вдруг Лавриций пихает под локоть Ктесиппа, который, отдав должное наколейским винным запасам, весь день дремал в седле; тот, не размыкая глаз, не особенно вежливо спрашивает, чего от него надобно, Лавриций же, обзывая его благочестивым эдоном и Вакховым триумфом, нудит проснуться, чтобы взглянуть на открывшийся перед нами удивительный вид. Ктесипп, с глазами, запертыми крепче, чем буфет у скупца, бормочет, что отлично все видит и что это прекрасное место, с кипучим ключом и рощей, приютом в полдневный зной, и чем отрадней смотреть на этот уголок, тем труднее его описать, – но немилосердный Лавриций его растолкал, и сонливость сменилась удивлением, едва Ктесипп, как все мы, увидел впереди великое множество огней, подобных кошачьим глазам, которые, качаясь, стремились в нашу сторону. Нам сделалось не по себе, каждый натянул поводья; мне чудились то ли разбойники, которых следовало опасаться в этих местах, то ли конные призраки, о которых кто-то мне рассказывал, что их тут в иное время бывает больше, чем мошкары в солнечном луче, и что из-за них благоразумные люди после заката из дому не выходят. Пока я размышлял обо всем этом, косясь на своих товарищей и видя в них признаки того же смущения, Филаммон, не замедляя хода, направился навстречу огням, мы же наперебой пустились за ним; тут я понял тех философов, которые объявляют стыд корнем мужества. Когда мы смогли, приблизившись, разглядеть все в подробностях, нашим взорам предстали человек десять пеших, закутанных в черное и с пылающими факелами в руках; за ними неспешно выступали мулы в черных чепраках, таща дроги, убранные дорогими тканями. За дрогами шла женщина, по видимости молодая, но укрытая платом, так что ни одной черточки ее не было видно, а за нею – еще человек десять с факелами. Видя все это, я успокоился насчет разбойников, но не насчет призраков, тем более что некоторые из этих встречных что-то пели тихим и унылым голосом, как то в обычае у неприкаянных душ. Филаммон, спешившись, назвал себя и спросил, кто они и что делают в этих пустынных местах. Никто ему не откликнулся, процессия шла мимо, с тем же пеньем и треском факелов, лишь один молодой человек благородного вида, из тех, что замыкали шествие, отделился от толпы и молвил: