Алкиной - Шмараков Роман Львович

В это-то время мы и прибыли в город, как флейтисты на похороны. Городской совет принял Филаммона со скорбным почтеньем и довел до него, что у Пиерид нет друзей лучше дорилейцев, но обстоятельства таковы, что никто не расположен выйти из дверей, чтобы слушать речи и забываться под влиянием искусства. Выслушав магистратов, Филаммон спросил, правильно ли он понял, что зверя видели лишь пятеро слепых, но весь город так угнетен его присутствием, что ни в чем больше нет единодушия, но всякий делает то, что кажется ему правильным, и спасается на свой лад, забыв о ближних. Магистраты подтвердили, что так оно и есть. Филаммон погрузился в раздумье; наконец чело его разгладилось, и он просил у магистратов, как великой милости, позволения выйти на площадь, дабы произнести перед гражданами речь о самопознании, прибавляя, что не даст им жалеть о согласии. Магистраты поколебались, но дали позволение. Созванные горожане неохотно шли на площадь, на каждом шагу озираясь. Слепые тоже переминались там, приведенные по распоряжению Филаммона. Ждали и мы, что беду одного города исцелит несчастье другого и что прервет Филаммон свое молчанье, дабы утешить удрученных горожан. Он вышел вперед и обратился к слепым с вопросом, подлинно ли они встретили такого зверя, какого описывают, и не шутят ли над честными горожанами. Слепые горячо клялись, что зверь был и что лучше бы им не встречать его сызнова. Он, улыбнувшись, сказал, что обещать им этого не может, а потом, взявши за руку того из них, что толковал о дыханье зверя, приблизил его лицо к устам другого и спросил, что он чует: тот завопил, что-де вот он, тот самый зловонный дух, и что зверь близко, ибо эти несчастные ели столько чеснока, что хватило бы на сорок жнецов, и своим дыханьем могли бы спалить Ясонову невесту заодно с ее отцом. В награду за столь ясные показания Филаммон со всей силы наступил ему на ногу, и тут все мы услышали рык, напугавший его товарища. Тогда Филаммон, оставив этих, взялся за того, что трогал шерсть зверя, и поднес его руку к ободранной щеке другого; оба они закричали разом: первый – что вот она, вот та колючая шерсть, которой оброс этот окаянный зверь, а второй – вот они, те железные когти, что разодрали его бедное лицо. Бросив и этих, Филаммон принялся за того, которому довелось потрогать зверя за срамные места, и, протянув руку, приложил его пальцы к посоху, с которым странствовал другой его товарищ: тот живо отдернул руку, крича, что никогда больше к этому не притронется. Филаммон повернул ясное свое лицо к изумленным горожанам, которые, наблюдая за ним, не знали, сетовать им или смеяться и над кем именно, и сказал, что на сем речь его окончена и что он желает им ныне и впредь всякого благополучия.

Тут все вокруг него пустилось плясать на радостях. Целовали ему руки; у кого были жены беременные, обещали детей своих назвать Филаммонами; заверяли, что возвестят о нем ликаонам, аппианам, корпенам и вообще всем, так что слава его распространится; что вырежут его историю на медных досках, статую его поставят на площади рядом с божеством Герма и прочее в таком роде; Филаммон же глядел на них с улыбкою и успокаивал, как мог, новое их помешательство. Несколько дней наслаждались мы безудержным гостеприимством дорилейцев, а потом двинулись дальше.

III

Среди дня показалось впереди что-то вроде небольшого торга: по обеим сторонам дороги было разбито несколько палаток, и вокруг них ходили люди: одни кормили мулов, другие разводили огонь, а третьи посредине дороги ожесточенно спорили друг с другом, видимо не сойдясь в цене. Подумали мы, что снова попадем в какое-нибудь приключение, и не обманулись. Завидев нас, эти люди с обеих сторон кинулись нам навстречу, наперебой спрашивая, есть ли среди нас Филаммон, несравненная краса вифинского витийства. Мы оторопели, спрашивая себя, если таково начало, какое же будет продолжение, Филаммон же назвал себя и спросил, какая у них до него нужда и не сделался ли он, неведомо для себя, причиною каких-нибудь бедствий для почтенных людей. Услышав его ответ, они принялись благословлять небо, наставившее их на путь, и выражать ликование, при этом грозно поглядывая на тех, кто пришел с другой обочины. Наконец один сказал:

– О нет, не бедствий – даже не думай об этом! – но несказанной радости, которую ты поймешь, когда услышишь, что нас сюда привело и заставляет уже третью ночь проводить у перекрестка и каждого проезжего спрашивать, не Филаммон ли он. Знай, что мы – граждане Наколеи, славного фригийского города, лежащего в полудне пути вон в ту сторону, и что привели нас сюда многочисленные и недвусмысленные знаменья, возвестившие нам твой приход и наполнившие нас желанием выйти тебе навстречу, чтобы достойно встретить тебя и с честью препроводить в наши стены.

Человек с другой обочины его перебил:

– Не торопитесь, мужи наколейские, зазывать к себе в гости того, кого небо не вам послало. Мы, о боголюбезный Филаммон, граждане Мидея, гордого в самом имени нести память о великом царе, где мы с тобою уповательно будем уже нынче ввечеру, и о твоем появлении нам сообщили предвестья самые прямые и истинные, что признали бы и эти люди, если бы любовь к отечеству не ослепляла их разума.

Среди наколейцев поднялся страшный вопль, а иные и сжимали кулаки, мидейцы же поглядывали на них с независимым и насмешливым видом, и мы поняли, что потасовки не избежать. Но тут в дело вмешался Филаммон, звучным голосом остановивший начинавшуюся распрю и разогнавший фригийских Эринний: негоже, сказал он, чтобы два славных города позорили себя сварой: пусть представитель каждого возьмет слово и поведает, какие внушения небес его сюда привели, а все прочие будут судьями, верно ли в каждом случае было суждение о природе и смысле знамений; начать же он предлагает с жителей Наколеи, коли уж случилось так, что он услышал их первыми.

Тогда предводитель наколейцев, окинув гордым взором противников, начал так:

– Благоденство всякого города, почтенные слушатели, корнем своим имеет благочестие граждан, сие же последнее состоит, помимо прочего, во внимании к тому, что возвещают нам боги, и в искусстве толковать их знаки. Есть у нас старинный алтарь Гермеса; десять дней назад выросла на нем пальма, и мы поняли, что кто-то из людей, любезных этому божеству и в своем искусстве превзошедший многих, прибудет в наш город, нам же дано время к этому приготовиться. Однако мы еще не знали, какое именно искусство к нам пожалует, затем что Гермес покровительствует многим, однако лелеяли надежду, что это знаменье обещает нам оратора, ибо мало что в нашем городе любят так сильно, как хорошую речь. Потом Эдесию – вот он перед вами стоит, краса городского совета – приснилось, будто сидит он в бане, а с ним вместе сидит там медная статуя Горгия, вся в поту, и жалуется, что пока она здесь, у нее украли плащ; вообще в наших банях такого не бывает, тому порукою сам Эдесий, на чьем попечении они находятся, но это ведь сон, с него не взыщешь; так вот, статуя жалуется ему, а потом исчезает; когда же Эдесий проснулся и, пришедши в городской совет, рассказал нам об этом сновидении, мы возблагодарили небеса за то, что они показали нам яснее, чего ждать и на что надеяться: ибо статуя Горгия, как всякому понятно, означала, что придет к нам человек, наученный Горгиеву искусству; пот на ней – что этот пришедший столь великим окажется искусником и таким крепким бойцом на своей арене, что самому Горгию будет совместником и заставит его попотеть; а пропавший плащ – что пришедший одолеет и добудет трофеи в состязании. Придя к такому заключению, мы преисполнились радости, однако не свободной от беспокойства, поскольку не знали, откуда и кто именно к нам придет. Тогда и меня самого посетило небо. Хранится у меня в доме шкатулочка для благовоний, дорогая мне и по семейным воспоминаниям, и по благочестию. Однажды захожу я и вижу, что в шкатулку забрались тучею муравьи и растаскивают то, что в ней хранится. Распаленный гневом, я хочу немедленно наказать нерадивого раба, который ее открытою оставил, но замираю от счастливого наития, ибо все это – и ларец с благовониями (myris), и претерпеваемый им грабеж (leia) – яснее ясного указывает мне на ваш город, в древности, как известно, звавшийся Мирлеей. Тут уже мы, собравшись вместе, подумали и заключили, что в ваших краях нет оратора лучше Филаммона (мы ведь гоним от себя невежественное самодовольство и усердствуем знать, какою славою цветут словесные искусства в самых далеких краях) и что его-то, по всему судя, нам и надобно ждать. К тому же у одного из наших сотоварищей, Арсения, раб, прежде прилежный, начал прорицать; сперва предсказал войну с персами – ну это нетрудно – и кто из наших военных там отличится, кто найдет позор и каким городам тяжелее иных окажется варварская Энио; потом предсказал в следующем году умножение мышей, а потом, обратившись к самому Арсению: «Пиши, – говорит, – пиши, покуда есть время: придет вифинский язык, придется тебе замолкнуть». Арсений его, конечно, выпорол, но нас это известие укрепило в наших заключениях. Оттого мы немедля собрались в дорогу, чтобы предварить твое появление, и вот уже третий день ждем здесь, уверенные в своих ожиданиях и готовые стоять здесь и дольше, если б не эти люди, с их нахальной привязчивостью и самомнением.