Алкиной - Шмараков Роман Львович

Книга вторая

I

Наступил день отъезда. Я сел на мула, нанятого Евфимом, и потянулся за своими товарищами, мысленно прощаясь с Апамеей и спрашивая себя, скоро ли сюда ворочусь. В дороге было скучно; одни беседовали о чем придется, другие носом клевали, а как я ни к тем, ни к другим не пристал и занять себя было нечем, много вздору приходило мне на ум, а больше всего рассказ Флоренция о волшебной силе риторов. Думал я, как бы о том узнать побольше, а спросить кого другого мне боязно было, что засмеют. Когда под самой Прусой остановились мы на постоялом дворе и в каком-то углу уселись, я пристал к Флоренцию, словно бы насмехаясь над чудесными его рассказами, и довел до того, что он, распаленный, посулил мне открыть всю истину в неоспоримых свидетельствах, хоть ты-де того и не заслуживаешь. Итак, достал он из своей сумы какую-то книгу, сильно потрепанную, и, бережно развернув, прочел следующее:

«Всякому известна история, как косские рыбаки, загодя продав свой обычный улов, вытянули старинный треножник, который, рассорив рыбаков с покупателями, а потом ввергнув в войну великие города, наконец потребовал о себе решения богов: такова была его ценность, таково и упорство людей, притязавших им обладать. Эта притча, мне кажется, применима к Кассию Северу, который, первым покинув старинную колею красноречия, обновил весь состав ораторского искусства и придал ему новый блеск и долговечную славу: в самом деле, те знания, что укрепили его дар и сделались источником почти божественной мощи, достались ему не вследствие обычных занятий и даже не в ту пору, когда Кассий цвел в Риме, не имея совместников, но пришли как бы по случайности и смягчали его скорби, когда он, изгнанный и лишенный имения, не знал иной утехи, кроме своего искусства.

О родине Кассия нет точных известий, хотя некоторые утверждают, что он происходил из Лонгулы, города в земле вольсков, ничем не примечательного. Рода он был самого низкого, и хотя смог получить образование, все усердие и приязнь отдавал риторике, пренебрегая философией, которая могла бы облагородить его резкий и необузданный нрав. Крупное тело и черты лица, в которых больше было от солдата, чем от оратора, делали его похожим на знаменитого в ту пору мирмиллона Арментария, так что Азеллий Сабин, бродя по субуранским рынкам и столкнувшись с Кассием, когда тот выходил из блудилища, при виде его смущения сказал, что Кассию не о чем беспокоиться – он-де ищет не его, а рыбу, а Альфий Флав, издалека увидевший, как Кассий в темном дорожном плаще поспешает на форум, произнес, обращаясь к спутникам, вергилиевский стих:

Людей, не любящих случайности, такие сходства заставляют бесплодно тратить время в поиске их причин. Так, некий перс Оронт был схож с Алкмеоном, сыном Амфиарая; из-за удивительной схожести Помпей Страбон, отец Великого, прозывался именем своего повара, а цензорий Мессала – именем некоего актера на вторых ролях, царицу же Лаодику сходство, какое царедворец Артемон имел с царем Антиохом, побудило к гнусному делу: после того как она убила мужа, Артемон, наученный ею, лег в постель Антиоха и, подражая его повадке и речи, вынудил людей поверить, что умирающий царь препоручает им свою жену и детей.

Сколько ценил Кассий горечь и жестокость своей речи, показывает его словцо, брошенное кому-то, кто гордился способностью уязвить противника: «Что ты сделаешь, когда я вторгнусь в твое имение?» В увлечении он не щадил никого; едкость его шуток порицали поклонники мягкого остроумия, свойственного Домицию Афру. Некто, выступая в суде, без конца упоминал иберийскую траву, вызывая общее недоумение, пока Кассий, держась с притворной важностью, словно человек, толкующий оракул, не возвестил судьям, что имеется в виду метельник. Один грамматик, ведший судебные дела, порицал ошибку против языка, допущенную его противником; Кассий просил судей об отсрочке, дабы его подзащитный мог нанять себе грамматика, коль скоро тяжба у них не о законах, а о произношении. На пиру некто, бахвалясь своими пороками, повторял, что не замечает, чтобы небеса на него гневались; Кассий заметил, что глупость – единственное наказание, которого человек не чувствует. Придя на декламацию Цестия, он колким замечанием прервал и смутил оратора, а когда тот велел ему уйти, иначе он не будет декламировать, Кассий заявил, что никогда еще не уходил из бани немытым. Впоследствии обвинив Цестия перед преторами и переполошив несчастного до того, что тот потерял всякое здравомыслие, Кассий, по-видимому, руководствовался столько же пристрастием обвинять, сколько желанием отомстить за тень Цицерона.

Какой-то египтянин сулил ему вывести любого из умерших; Кассий противился, не имея охоты к нечестию, однако египтянин начал уверять, что ему самому отвратительно завлекать души гнусными средствами, что, кроме некромантии, при которой надобна пролитая кровь, есть иной род волшебства, называющийся скиомантией, которому ничего не надо, лишь бы призываемый был мертв; что один из его земляков, грамматик, при помощи травы, именуемой у них осиритис, вызвал тень Гомера, дабы узнать его отчизну и имена родителей, и что это не преступнее, чем гадать по светильне; прибавив к этому множество клятв и рассуждений, он выставил себя глубоким знатоком своего ремесла и наконец убедил Кассия, сказавшего, что если он его уломал, то, верно, и мертвого сумеет. В назначенную ночь египтянин привел его в какую-то беседку посреди чужого сада, поставил Кассия в стороне, а сам, одетый в льняное платье и с повязкой на голове, очистил все серным дымом и, держа в левой руке кинжал, принялся читать заклинания, сперва почтительные, потом угрожающие, пока не поднялась высокая тень. Кассий, удивленный, думая, что это кто-то из ораторов, пытался его расспросить, но, видя, что призрак хранит молчание и лишь поводит рукою, словно чистя щит, рассмеялся и сказал ему: «Бедняга, ты и по смерти занимаешься все тем же? Вот несчастье – играть так скверно, да еще на забаву одному». Когда же египтянин, смущенный, но упорствующий, принялся ходить вокруг призрака с заклинаниями, а тот все занимался своим делом, не внемля магу, Кассий оставил их и ушел, примолвив напоследок, что не раз видел такое в суде – как оратор читает речь по писаному, не справляясь с тем, что происходит вокруг, и объявляя: «Вот он с мольбою простирает руки к вашим коленам» или: «Этот несчастный обнимает своих детей», в то время как обвиняемый ничего подобного не делает: эту ребяческую скованность Кассий презирал и преследовал насмешками, где только мог».

На этом месте прервав Флоренция, я спрашиваю, нужно ли ждать чего-то еще или всякую невоздержную язвительность следует принимать как нечто чудесное. Он же отвечает мне, чтоб я имел терпение и дослушал до конца, и тогда все россказни о фессалийских проделках почту за ничто. Я продолжаю, отчего же тогда этого Кассия не хвалят на всех перекрестках и алтарей ему не возводят, как могучему божеству, но только в одной книге, неизвестно кем написанной, он окружен чудесами; Флоренций хочет мне отвечать, но досада ему речь перехватывает. Тут мы услыхали, как за дверью кричит прогневленный Ктесипп, обращаясь к слуге:

– Ты, позор Азии, вороний полдник, друг убийц, ловчий Плутона, – ты чем вздумал нас кормить? Посмотри на это, понюхай, не бойся: что это? Для того ли мы забрались с такими трудами в такую даль, чтобы ты потчевал нас сыром, более волосатым, чем его мать, и хлебом, на котором можно высечь надпись добродетельному родителю? Где ты взял их – отбил у нищего или получил от доброго гения в подарок при рождении? Полно скалиться: ты разве не знаешь, что мы в Апамее – первые чародеи и что нас лучше не сердить? Да, друг мой, те, кто обучался истинной речи у лучших наставников, могут больше, чем лучшие травы из тех, что срезаны медным серпом, и наговоры, от которых лопаются змеи, луна сходит в могилу, а мужчины перебираются в чужую постель. Но ты, похоже, не веришь: хочешь, я наделю тебя нестерпимым запахом, так что не только любая женщина с ноздрями, но даже сборщик налогов не захочет к тебе приблизиться? или превращу в старика, в мышь, в женский срам, в птичьи потроха с орехами? сделаю так, что ты, всем невидимый, будешь всю жизнь толкаться по этой корчме, не в силах найти выход? Короче, неси нам самое приличное, что у вас есть, да поживей: что, говоришь, медовые лепешки? так для кого же ты их бережешь?.. Думаешь, их надо подавать с дроздами и фасийским вином, так осталось дождаться, когда здесь объявятся дрозды и фасийское вино? ничего, это такая дорога, по которой можно ходить и в одиночку; или боишься, нечем будет угостить отца, когда он воротится с того света? успокойся, он насытится одним видом того, какой у него разумный и расторопный сын. Ступай же, я тебя умоляю, и расстарайся так, словно боги по великой твоей добродетели пришли в твой дом переночевать!