Алкиной - Шмараков Роман Львович

– Этот человек, как ты, видимо, заметил, не в себе, ибо сокрушительные выпали ему невзгоды, а я – его врач и слежу, как бы он не причинил себе вреда: что он не повредит никому другому, тому порукой его воспитанность и мягкий нрав, которые и в безумии его не оставляют. Он жил в Никее, был благополучен, выступал в судах, однако ему казалось, что оставаться в безвестности, довольствуясь тесным кругом людей и занятий и не ища себе большей славы, – косность, недостойная человека. Он перебрался с семьей в Никомедию, где дела его пошли хуже, ибо тут он никому не был известен; тогда он задумал выступить с речью о провидении, которая должна была вознести его имя. Ради нее он пренебрегал всеми делами, не слушая советов и укоризн, долго над нею трудился и поспел ее отделкой прямо к землетрясению. Горестно это вообразить, как он, отложив стиль, выходит с покойной душою в сад, а там уже ни сада, ни людей, среди которых он чаял славы, но расходится земля, кричат гибнущие, изваяния падают. На несчастье свое, он уцелел. Поначалу он думал, что речь его не пропала вместе с домом, а украдена в суматохе, и был уверен, что видел человека, выбегавшего с ней под мышкой из развалин; он даже нанял кого-то для поисков, но, уговариваясь с ним о плате, вдруг остановился, ударил себя по лбу и сказал: «Почему я здесь? пойду к моим кораблям», и с тех пор дня не проходило, чтоб он не оказывался в гавани, где все ему кажется его собственностью. Уцелевшее семейство его перебралось в наш город; тут они призвали меня – ибо среди апамейских врачей мне мало равных – дабы я вернул ему разум. Он ходит гулять, я же слежу издалека, так как он сердится, замечая, что его свободу стесняют. Иные считают, что, коль скоро он не помнит, кто он такой, надобно выбрить ему голову и ставить банки на затылок, а также очищать флегму горчицей и кардамоном; я, однако, не спешу с этим, но стараюсь добиться своего мягкими средствами: хожу с ним в театр, когда представляют что-нибудь веселое, побуждаю его сочинять речи, а потом хвалю их, прописываю холодные обливания и запрещаю есть соленое; так я рассчитываю добиться улучшения скорее, чем суровостью и истязаниями.

– Мне кажется, ему уже лучше, – сказал я. – Один корабль из тех, что в гавани, он не признал своим.

– Да, это «Левкотея», – сказал врач, – он теперь ведет переговоры с хозяином о ее покупке, и дело клонится к успешному завершению. Я уповаю на успех своего лечения, однако же меня одно пугает: он думает, что ему принадлежит все, что человек обнимает очами, глядя с этого холма на море, и он оттого счастлив, если же я преуспею в своем намерении и покажу ему, что он такое на самом деле и в каком положении находится, как бы он от этой мысли не низвергся в безумие еще более глубокое, нежели то, из которого я силюсь его вытащить; только это удерживает меня от излишней смелости.

Я пожелал им обоим благого окончания, а потом пошел домой и пересказал все случившееся Евфиму, который прибавил к мыслям, услышанным мною от безумного, много своих, столь же поучительных.

XII

Однажды Ктесипп говорит:

– Один человек, думая нас задеть, сказал, что никто не одобряет лжи и не назовет город, ею наполненный, процветающим и благополучным, но стоит прийти в класс, и там только и слышишь, что похвалы умелым лжецам и порицание тому, кто в этом деле не знает успеха. Так это или не так, мы обсуждать не будем, однако, чтобы даром времени не тратить, устроим состязание: вы все выйдете вон и будете заходить с хорошо сплетенной ложью, а мы, здесь оставшиеся, будем судить, отличились ли вы в этом ремесле или вам стоит заняться чем-нибудь другим. С вашего позволения, я буду судьею, а в товарищи себе возьму Филета – будешь мне Эаком, друг мой Филет? – да еще Сосфена, если он не против.

С этими словами он выгоняет за дверь человек пять, сам же усаживается на скамье.

Заходит Флоренций и начинает:

– Вы ведь знаете софиста Дифила, того самого, что недавно из Кизика к нам приехал и уже прославился остроумными беседами в книжной лавке? На днях случилось ему в бане вести с кем-то беседу о великом разнообразии частиц в латинском языке. Тут подле них из пара соткалось и воздвиглось нечто, напоминающее человека, огласив баню глухими стонами. Собеседники Дифила, страхом охваченные, бежали, сам же он бестрепетно обратился к призраку с вопросом, кто он и чего ему надобно. Тот сперва лишь вздыхал и ревел, то над головою его вздымаясь, то стелясь по полу, но Дифил, человек искусный и настойчивый, умеющий применяться к собеседнику, наконец добился, что тот был земляк его, купец, приехавший сюда по делам, возбудивший чью-то алчность и убитый в парильне, когда натирался маслом. Давно уж он пребывает здесь, былого благополучия остаток, среди мокриц, томясь желанием мести и печалью, что семья доныне о его участи не знает. Прямо из бани Дифил отправился в городской совет. Приди кто другой с такими вестями, его бы высмеяли, но таково у нас общее расположение к Дифилу, что любой диковине от него поверят. Навели справки, открылись подозрения; по недолгом расследовании отыскался и убийца-покупщик, и кости бедного купца; правосудие и благочестие получили, что им причитается, а Дифил, мертвеца упокоивший и снявший позор с города, так поднялся в славе, что решено поставить ему мраморную статую на площади, близ Диониса с кукушкой.

– Прекрасная история, – сказал Ктесипп. – И как счастливо все кончилось! Купцу уже не надо ждать, когда пара станет достаточно, чтобы появиться перед людьми. А вы что думаете?

– Кажется, я где-то читал об этом, – сказал Филет, – только не припомню где.

– Я тоже слышал об этом удивительном деле, – отозвался Сосфен, – а потому знаю, что дело было не так: тот, кто тебе, Флоренций, об этом рассказывал, кое в чем ошибся, а может, ты его неправильно понял. Когда Дифил в бане рассуждал о частицах, в самом деле явилось ему привидение, но не одно, а два; склубились они в противоположных углах парильни, во всем одинаковые, и давай препираться: каждое из них уверяло, что именно оно – кизикский купец, а его противник – бесстыдный лгун и призрак гладиатора, умершего от лихорадки. Дифил сперва пытался их помирить, потом бросил это и пошел мыться, а пока он этим занимался, у него украли плащ, но в этом я не уверен и врать не буду.

– Помню, и я читал такую историю, – прибавил Ктесипп, – и была она изящнее; проходи, Флоренций, и послушай, что другие расскажут.

Входит Гермий и спрашивает:

– Давно ли вы видели Евтиха?

– Дня три, как он не показывался, – отвечает Ктесипп, – я думал, он болен или гуляет, но ты, видимо, нам расскажешь, что с ним на самом деле.

– Вот что я узнал, к нему заглянув. Он давно сидел без гроша и печалился. Меж тем хозяин дома, где наш Евтих снимает жилье, дней десять назад затеял прокопать вдоль стены канаву, чтобы постели не так отсыревали. Только взялись, как обвалился кусок стены: поденщик, что там рылся, на тот час отошел пообедать, а то бы ему уже на том свете трапезовать с царями. В дыру выглядывает Евтих, чихая от пыли, и спрашивает, не намерен ли хозяин переменить уговора: если, мол, ему теперь делить комнату с северным ветром, пускай берут с него половину. Хозяин уже сто раз проклял и сухие простыни, и поденщика, и беса, который толкнул его тревожить то, что хорошо лежало; но делать нечего, Евтих внутри декламирует про развалины Карфагена, так что они взялись чинить стену. Часа не прошло, как нашли в ней старый кувшин, по горло набитый золотыми монетами: должно быть, прежний хозяин спрятал. Евтих, видя, что сыскался достойный предмет для его речи, подступает к хозяину, потерявшему голову от радости, и говорит, что кувшин по праву его, Евтиха: он ведь снимает комнату со всем, что в ней, всякой мебелью и всеми сосудами, имея право использовать их, как ему угодно, покуда они от этого не портятся – так и сам хозяин ему толковал, беря залог за кровать, – и, стало быть, кровать и посуда – хозяйские, а все, что в них положено, – его. Хозяин поверить не мог, что кувшин у него меж пальцев уплывает, но Евтих пригрозил ему судом и чуть не тюрьмой и колодками, так что тот наконец уж рад был отделаться; впрочем, Евтих оставил ему две монеты на память о том, какие великодушные бывают постояльцы, а сам тотчас переехал в дом почище; у него там пол лоснится, розой пахнет, слуги расторопные и все уставлено серебряными солонками. Меня к нему не пустили: выслал ко мне управителя, величавого, как Агамемнон, сказать, что господин прежних знакомств водить не намерен, а только мне по старой памяти передает, чтобы, дескать, был я здоров и благополучен. С тем я и ушел, много изумляясь, плечами пожимая и сам с собою толкуя о том, что с человеком делает внезапное богатство.