Алкиной - Шмараков Роман Львович

– Не был ли он, – говорю, – и у нас в Апамее? Там ведь столько святынь, как мало где найдется: не город, а отрада благочестивой душе.

Тут мой собеседник, с радостью:

– Как, – говорит, – вы из Апамеи? Расскажи мне о ней, я жажду новостей: еще ли хранят город боги, внимавшие блаженному Ямвлиху? Живы ли те, кого он учил, и учат ли новых? Благополучен ли Сопатр, достойный сын того, что писал о провидении и пал от руки злобствующих на провидение? счастлив ли в детях, плодоносны ли его досуги, по-прежнему ли он строгий чтитель вышних? Что скажешь мне о Феодоре, единоборствующем с Аристотелем, – какие книги истекают из сего чистого ключа, озаренного лампадою ночных трудов? Видел ли ты Евфрасия? говорят, он навещает ваши края по старой памяти; все так же осторожный в своих воззрениях, по-прежнему предпочитает скорее утомить богов нерешительностью, чем прогневить отвагой? А что Евстафий, несравненная слава Каппадокии? Заезжал ли он к вам, воротясь из своего посольства, и что о нем сказывает? Очаровал ли персов, как эллинов чарует? Ты ведь слышал его речи, которыми он, как Гермес, людей связывает и ведет, куда вздумает? Думаю, пожелай он – и воды вашего Оронта повернул бы вспять, так что людям впредь нечем было бы клясться в вечной верности.

– Не из той, – прерываю я его, – Апамеи: наша та, что при понтийских водах; красноречие у нас цветет и философии мы не чужды; но скажи, что это такое было, что обличил и одолел твой Максим? Из людского ли мира оно или нет?

– Не из людского, – отвечает: – не только зримый мир рождает зло, и не только человеку дано совершать его и терпеть. Ведь и те демоны, что между нами и вышними снуют, словно некие торговцы божественным, делят с богами бессмертие, а с нами – все, что язвит и ласкает душу, так что и гнев им не чужд, и обида, и мстительность; а есть ведь и иные, те люди, что жизнь прожили в угождении похотям и душу запятнали всяческой скверной: они, как Платон говорит, отягощенные зримым и боясь незримого, по смерти носятся средь могил, привязанные к своему праху, и нам иной раз видны мглистые их очертанья: собственные пристрастия делаются для них карою. Этим злым духам и кровь нужна – они ведь питаются ее куреньем – и любое доступно обличье: так они и в образе высших богов приходят, требуя себе жертв, научая нас злодейству и благотворные небеса выставляя виновниками всякого непотребства, так и между людей промышляют, искушая добрых, обвиняя непорочных и незамеченными уходя отвсюду, где совершают несправедливость: им ведь от таких вещей бывает удовольствие, мало с чем сравнимое. Этому бы и стал ты ныне свидетелем, если бы, на радость гражданам и постыжение демонам, не оказался в этих краях наш Максим. Доводилось ему в такие подземные пещеры спускаться, беседуя во тьме с демонами и силою своей праведности добиваясь ревниво охраняемой ими истины, что это нынешнее дело, которое иному покажется великим и достохвальным, для него, почитай, ничто и долгой памяти не заслуживает. Нынче придя в этот город, узрев здешнее горе и тотчас уразумев потаенные его причины, отослал он нас, своих учеников и спутников, на постоялый двор, опасаясь за нашу жизнь, если найдет на нас демон, сам же в смиренном обличье явился сюда, чтобы заградить пагубные уста и преступную руку остановить. Надеюсь, я удовлетворил твоему любопытству; прости, мне надобно идти за ним, ибо я могу ему понадобиться.

С сими словами чудесный юноша меня оставил, я же, среди толпы заметив бродящими своих сотоварищей, прослышавших о беде и избавлении Динократа и, подобно мне, променявших ночной покой на утоление любопытства, подошел к ним, дабы обменять то, что я знаю, на то, что сведали они. Так мы полночи проводим между людьми, не отходящими от Динократова дома, словно какое зрелище им было обещано, и лишь к утру опускаем усталые головы на гостиничные тюфяки. Филаммон же, вопреки нашим ожиданиям, никакой речи в городе не произнес и на другой день уже велел нам собираться; правду сказать, никто об нашем отъезде не сокрушался, затем что не до нас им было.

VII

 Двинулись мы дальше и миновали Болегасг, Сармалий и Эккобригу, в которой у нас чуть не украли мула, но Евтих украл его обратно. Добрались до Тавия; все пошли смотреть на медного Зевса, мы же с Флоренцием остались, усталые, на постоялом дворе. Я попросил его прочесть мне еще из книги о Кассии, потому что после того, что учинил философ в Анкире, мне охота припала узнавать, какие с людьми бывают чудеса. Флоренций охотно согласился и прочел мне следующее:

«В то время свобода, принадлежавшая ораторам как наследственное имение, еще не будила ни боязни, ни мстительности; одни пользовались ею по старой памяти, другие – по безудержности нрава, те и другие – по благосклонности владыки. Порций Латрон декламировал в присутствии Цезаря Августа и Марка Агриппы, чьих сыновей Цезарь намеревался усыновить. Агриппа был человек скромного рода, достигший несравненной высоты. Латрон выступал за сына, возмущенного решением отца усыновить ребенка блудницы; среди прочего он сказал: “Усыновление подняло его из глубины и привило к знати” и дальше в том же роде. Меценат подал Латрону знак, что Цезарь торопится и надобно заканчивать декламацию. Такие выходки не отвращали Цезаря от риторических классов, так что, по-видимому, был прав сказавший: “Кто при тебе, Цезарь, дерзает говорить, не знает твоего величия, а кто не дерзает – твоей милости”.

Кассий меньше всего был склонен себя сдерживать. Когда он однажды был в сенате и туда пришел Тиберий Цезарь, один из присутствовавших поднялся и сказал, что, будучи свободными людьми, они должны говорить откровенно, не лукавя и не воздерживаясь от обсуждения того, что может послужить общему благу. Добившись таким образом внимания, он сказал: “Выслушай, Цезарь, обвинения, которые мы все выдвигаем против тебя, но никто не осмеливается высказывать. Ты не заботишься о себе, как должно, ты расточаешь силы, постоянно изнуряя свое тело в трудах и заботах о нашем благополучии, не даешь себе передышки ни днем, ни ночью”. Тогда Кассий призвал богов хранить этого человека, чтобы такая откровенность его не погубила.

Цезарь Август, выручив Нония, не гневался на его обвинителя и через некоторое время, когда тот подвергся обвинению в безнравственном поведении, оправдал его, заявив, что римлянам недостает прямодушия этого человека. Все изменилось с падением Тита Лабиена.

Лабиен, хотевший действовать с цензорскою строгостью, хотя в его нраве и привычках многое не выдержало бы подобного суда, долго боролся с нищетой, отчасти извиняющей его пороки, и с неприязнью публики, не умевшей о них забыть. Он не знал ранней славы, ласкающей и пестующей дарования, но лишь неохотное признание людей, готовых погрести вынужденную похвалу под грудой оскорбительных оговорок. Известность его в судах была такова, что Азиний, участвуя в деле наследников Урбинии, одним из доказательств их неправоты выставил то, что их защищает Лабиен. Его ожесточенный ум, гнушающийся спокойствием, которое все благословляли, не мог удовлетвориться судебной практикой и избрал себе поприщем историю, где смелость, выказываемая Лабиеном, устрашала его самого – присутствовавшие на его чтениях слышали, как он, остановившись посреди фразы, говорил: “Это я пропущу – пусть читают после моей смерти”.

С Кассием его связывала ревность ремесла; в их взаимной неприязни Кассий был предприимчивей и, по обыкновению превращая свои страсти в публичное дело, выдвинул против соперника обвинение в суде. Дело разгласилось; Лабиен навлек на себя единодушную ненависть, и многие с удовольствием созерцали бы его гибель. Цезарь Август, долго колеблясь, должно ли ему отступить от обычной снисходительности, наконец, раздраженный язвительным своеволием, с каким историк порочил славных мужей и жен, и дабы предостеречь тех, кому вздумается подражать порокам гения, допустил осуждение Лабиена по закону о величии. Сенат приговорил книги его к сожжению. Лабиен не захотел пережить свой труд: он велел отнести себя в наследственную гробницу и, запершись там, покончил с собой. Смерть его была первым деянием возобновленного закона. Тот, кто привлек Лабиена к суду и довел до его гибели, стал, словно изобретатель жестокой машины, следующей ее жертвой. Со временем наказание, постигавшее не дела, подобные предательству, мятежам и дурному управлению, но выходки школьного наставника и остроты площадного балагура, сделалось из невероятного неискоренимым. За Кассием последовал Эмилий Скавр, семь изданных речей которого были сожжены по сенатскому указу; говорят, что он был небрежный оратор, оживлявшийся лишь от возможности, вынудив у противника опрометчивое словцо, втянуться с ним в перепалку; огонь сослужил бы добрую службу его славе, если б от его речей не остались черновики, кои позволяют не столько следить за действиями его дарования, сколько присутствовать при его безделье. О Кремуции Корде, Арулене Рустике и других мы умолчим, ибо для того, чтобы описать их дела и оплакать кончину, требовалось бы их собственное дарование. Люди благонамеренные, замечая, что проскрипциям подвергался Цицерон, но не его гений, благодарят богов за то, что преследования дарований начались, когда дарования кончились, но мы думаем, что небо еще дарит нас вдохновеньем, не избавляя от обязанности благоразумно им распоряжаться.