Вспышки воспоминаний: рассказы - Ли Мунёль

Ее любовь с тем братом ни для кого в «Назарете» не была секретом. Слухи об их свадьбе дошли даже до малых детей, не понимавших значения самого слова «свадьба» — действительно, среди нас было несколько человек, которым случалось носить их письма друг к другу. Я и сам несколько раз видел, как она, пока не слегла, выносила скамейку на залитую солнцем лужайку, садилась и перечитывала бережно подшитые письма того брата. Помнится, лицо ее светилось счастьем.

Но с тех пор как она, парализованная, оказалась прикована к постели в комнате Святого Варфоломея, его письма вдруг прекратились, зато начал раздаваться плач.

Старшие братья склонны были обвинять брата настоятеля, превратившего отдаленную комнату, где она жила совсем одна, в больничную палату, но мы все как один подозревали нашего героя. Считали, что ее слезы — слезы оставленной женщины.

В этот момент повествование учителя Кима прервал голос мужчины. Голос торопливый и слегка дрожащий:

— Все это, наверное, по молодости.

Тут глаза учителя Кима вновь сверкнули триумфом, и он, откровенно допрашивающим тоном, бросил:

— Как это так?

Мужчина, похоже, на момент смутился. И все же ответил прежним безразличным голосом:

— Допустим, девушка, отчаявшись выздороветь… Ради того человека сама его бросила…

— Так все-таки помните!

— Что?

— Я имею в виду того человека. И девушку, и «Назарет».

Мужчина усмехнулся. Его подчеркнутое самообладание начинало меня беспокоить.

— Думаешь, я его защищаю? Подобными драматичными объяснениями можно в достатке разжиться, посмотрев несколько типичных отечественных фильмов.

— Утверждаете, что никогда его не знали? По-прежнему отрицаете?

— Все это очень интересно, но я не возьму в толк, чего ты пристал именно ко мне со своей трогательной историей, ведь я и в самом деле не имею отношения ни к кому из ее героев.

Голос учителя Кима, звучавший все напряженней по мере того, как успокаивался голос мужчины, снова стал обычным:

— Ладно! Тогда мне остается одно: попытаться вызвать у вас воспоминания еще об одном человеке. Его вы уж никак не могли забыть.

Манера разговора учителя Кима со стороны могла показаться до неловкости вызывающей и резкой. Даже с учетом того, что выпивкой угощали мы, терпимость мужчины к грубости учителя Кима представлялась достаточно удивительной.

Я уже несколько раз упоминал брата настоятеля. О, этот человек… Во всех моих воспоминаниях о «Назарете» он предстает мрачным, как какой-то злой дух, со своей негнущейся левой рукой и разрезом глаз, искаженным ожогом. Неустанно наблюдавший не только за слабыми телами, но и за измученными душами сотни воспитанников, он, не раздумывая, пускал в дело страшную брань и стальную спицу. Оставленный даже женой, этот холостяк, скрючившись, возносил свои молитвы неумеренно долго, будто каясь в грехах всего человечества.

Однако сейчас я хочу вспомнить не о том, каким он был страшным и неприятным, а о скрытой стороне его жизни, с которой мне пришлось случайно соприкоснуться. И тут я просто обязан вставить небольшую историю, произошедшую со мной самим.

Было это в день какого-то сбора посреди каникул, может быть даже на следующий день после того, как брат Чхунсу закатил ту сцену. Случайно проходя мимо комнаты Святого Варфоломея, я услышал зов «плачущей сестры». Хотя зов сестры не был обращен лично ко мне, последовавший разговор с ней произвел на меня неизгладимое впечатление. Я, как всегда неуверенно, приблизился к ее изголовью, и тут меня обуяла странная дрожь.

Может быть, от страха. Что-то пугающее было во внешности девушки, буравившей меня взглядом. И прошло некоторое время, пока я понял, что это от ее красоты. Линия носа, казавшаяся резкой из-за особой болезненной бледности и изможденности лица, и блестящие влажные глаза поразили мою юную душу.

Поручение, которое она мне дала, было незначительным. Коротко пожаловавшись на свою боль, попросила купить ей снотворное. И хотя настойчивое требование никому не говорить об этом смутило меня, я не смог отказать ей. С тех пор я стал день за днем исполнять то же поручение, а все потому, что каждый раз, когда я отдавал ей лекарство, она, крепко схватив меня своей теплой рукой за запястье, обещала больше не плакать.

Мы действительно не слышали с тех пор ее плача. Даже тишайшими ночами, когда в мозгу отдавались шажки пробегавшего по коридору котенка и до приюта доносился треск льда, ломавшегося на далекой реке Намчхонган.

Помню один день. Неожиданные последствия поручения, которое я продолжал исполнять не задумываясь, выделили его из череды дней, проведенных в «Назарете». Я выскользнул в город за лекарством, вернулся поздно и обнаружил, что весь приют погружен во мрак и уныние. Прошел слух, что брат настоятеля обнаружил в комнате «плачущей сестры» целую горсть снотворных таблеток и намеревался взять на себя «вечерние наставления», чтобы выяснить, кто их купил и принес. Это значило — старших братьев выпорют так, что они неделю будут спать на животе, и даже у нас, маленьких, щиколотки покроются багровыми синяками.

Сердце мое учащенно забилось. Мне и в голову не приходило, что таблетки могут усыпить человека навечно.

Последующие несколько часов не смогу забыть никогда. Я пережил тогда не какие-то пустячные детские страхи, а мучения в буквальном смысле слова. Я не просто раскаивался в неблагоразумии, но отчаянно бранил себя за то, что, не поняв истинных намерений сестры, готовил ей смерть. Мысль об этом жестоко терзала меня, а ожидание жутких «братских наставлений» и последующей страшной мести братьев, которая неминуемо обрушилась бы на меня как на виновника, просто сводило с ума.

Что делать? Что же делать? И вдруг я вспомнил о небольшой молельне на втором этаже, инстинктивно побежал туда и кинулся на пол.

Если я в жизни когда-нибудь действительно верил в Бога, то это было именно тогда. Я от всей души просил: «Сжалься над моей юной душой, защити от надвигающейся беды…» Завершив длинную молитву, состоявшую из этих многократно повторявшихся слов, я принял интуитивное решение. Самому отправиться к брату настоятеля. Идя в комнату мрачного холостяка, занавешенную круглый год плотными шторами с тех пор, как его оставила жена, я чувствовал себя отчаявшейся белкой, добровольно прыгающей в пасть гремучей змее.

В комнате как раз находился отец-настоятель. Я приблизился к двери и уже собирался постучать, но остановился, услышав доносившиеся из-за двери приглушенные серьезные голоса братьев.

Похоже, один другого от чего-то отговаривал, но безуспешно. Голос настоятеля спросил, мол, разве девушка не пыталась сбежать, оставив само тело, и комната сразу погрузилась в тишину, а я, внезапно разволновавшись, ушел оттуда. Но побродив какое-то время по родной обители одиноких душ, вернулся.

К этому времени брат настоятеля остался один. Он, как это было ни странно, пил. И злобно уставился на меня, вторгшегося так некстати. Пригвожденный его грозным взглядом, еще до того, как он успел что-либо спросить, я заученным монологом изложил подробности происшедшего. Случилось настоящее чудо. Я ожидал, что он со страшной бранью обрушит на мою щеку стальную спицу, но никакой реакции не последовало. Он сделал глоток из поднятой рюмки и молча уставился в мансардное окно, через которое падали яркие косые лучи заката. В этот момент и ожог на его безобразном лице, и покоившаяся на столе негнущаяся левая рука выглядели неописуемо печально. И хотя я потом встречал немало одиноких людей, никто из них не воплощал образ одиночества более наглядно.

Учитель Ким опять замолчал. И, уставившись на окаменевшее лицо собеседника, спросил полушепотом:

— До сих пор не можете простить его?

Мужчина был, похоже, глубоко погружен в свои мысли. Придя в себя от вопроса учителя Кима, он невыразительным голосом спросил в ответ:

— Простить? Кого вы имеете в виду?