Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы
Кто-то стучит в дверь. Я замолкаю. Еще раз стучат. Я слезаю с подоконника.
— Кто там?
— Это я! — говорит Шурик. — Ты чего поешь?
— Песню.
— Хочешь, я тебя открою? Я знаю, где ключ.
— Открой, — соглашаюсь я. — Только чтобы Прасковья Федоровна не видела.
Шурик находит ключ и выпускает меня. Мы играем. В коридоре стоит ящик Наины Ивановны, накрытый клеенкой. Я должна осторожно сесть на край ящика, Шурик садится мне колени, а Танечка забирается ему на колени. И тогда мы бухаемся в ящик. И хохочем так долго, что уже совсем не хочется смеяться. Потом мы вылезаем, снова накрываем ящик клеенкой, усаживаемся, снова бухаемся и снова хохочем.
Мама вытаскивает меня из ящика за ухо.
— Кто тебе разрешил выходить из комнаты, а? Если я тебя закрыла, значит, у меня есть на то свои соображения. Отправляйся в угол, дрянь! Нет, как вам это нравится? Уже научилась распоряжаться! Чтобы меня потом упрекали, что я подсовываю ее соседям. Не трогай стенку, паршивка! Подожди, я еще проучу тебя как следует. Вся дурь из головы выскочит. Будешь стоять до утра, понятно?
Мама гоняется за мной по комнате. Мы бегаем вокруг стола.
— Светлана, Светлана! — говорит она страшным голосом.
В руке у нее фанерный кружок — тот самый, что мы нашли в шкафу, когда Буров выехал из нашей комнаты. Теперь мы ставим на него чайник и кастрюли.
— Светлана, Светлана! — завывает мама и уже почти касается меня кружком. У меня больше нет сил бежать. Но если она дотронется до меня кружком — я знаю, случится что-то ужасное. Что-то ужасное! Я должна бежать… А-а-а!..
— Что ты орешь? Что ты орешь, мерзавка?!
Я сажусь на постели и отодвигаюсь от нее подальше. Кто она? Почему она моя мама? Почему она, а не Люба? Не Елизавета Николаевна?
Мы идем по шоссе. Дует ветер. На ногах у меня опять старые матерчатые чувяки с калошами. Я смотрю на столбики. Еще далеко. Еще надо пройти под каналом. Мы идем и идем…
— Не махай руками! — говорит мама. — Размахалась, как солдат.
— Я не махаю, — говорю я. — Они сами махаются.
— Так ухватись за платье, чтобы не «махались». Махались! И походка, как у клуши деревенской, и выражения… Ей-богу, трудно поверить, что это девочка из порядочной семьи. Как ты ходишь, как ты ходишь?! Ты что, не можешь ставить носки врозь?
— Как это — врозь?..
— Вот так — чтобы нога не цепляла за ногу. Пятки вместе, носки врозь. Да, а ты как думала? Если хочешь выглядеть как барышня, а не как дворовая девка, нужно следить за собой и учиться приличным манерам. Стой, дай отдохнуть немного. О, господи, когда уж наконец дотащимся…
Вот он, наш участок.
Мы копаем картошку. Раньше вокруг было много людей, все копали и таскали мешки, разговаривали и смеялись, а теперь идет дождь и, кроме нас с мамой, никого нет.
— Смотри не пропусти! — говорит мама. — Выбирай как следует!
Грязь липкая и холодная. Что это? Картофелина, камень, ком грязи? Руки стынут и болят.
— Приподымись, приподымись! — сердится мама. — Уселась! Ты что, не видишь? Весь подол мокрый!
Пальцы коченеют. Погреть бы хоть немного руки…
— Я чувствую, что ты половину оставляешь! Имей в виду: если я после тебя что-нибудь найду, я из тебя котлету сделаю!
— Откуда я знаю, где она, эта картошка?
— Ах вот как! Ты мне еще грубить вздумала, дрянь? Подожди, я до тебя доберусь! Пошевеливайся! Не вздумай зареветь, не вздумай! Нашла выход — реветь и ничего не делать.
— Я не могу, я замерзла!
— Замерзла! Можно подумать, что я не замерзла! Так что же? Целое лето работали, мешок на саженцы извели, а теперь все бросим, пусть гниет, да?
— Сама перчатки надела…
— Ах вот как! Давай, давай! Бери лопату и копай, а я буду выбирать. Если тебе кажется, что копать легче… Тебе ведь кажется, что мне легче, да? Давай, копай! Копай, я посмотрю, сколько ты накопаешь!
Я беру лопату, давлю ногой, но она не лезет в землю. Нисколечко не лезет. Я ударяю с размаху.
— Ну вот, извольте радоваться! Разрубила хорошую картофелину! — Мама отвешивает мне подзатыльник и отбирает лопату. — Выбирай, дрянь! Выдумывает, выдумывает! Я тебе повыдумываю! Подожди, придем домой, я еще всыплю тебе как следует…
Обратно мы идем уже в темноте. У мамы за плечами мешок с картошкой. Я несу картошку в сумке. В другой руке у меня лопата. Тяжело. Особенно той руке, в которой картошка. Ноги цепляются друг за дружку. Я ставлю сумку на асфальт и никак не могу распрямить окоченевшие пальцы.
— Что ты стоишь? — возмущается мама. — Что ты стоишь? Ждешь, чтобы напали бандиты, треснули по голове и все отобрали?
Я меняю руки — лопату в эту, кошелку в ту, и спешу за ней следом. Дождь льет в лицо. Наконец мы у канала. В тоннеле дождя нет. Здесь стоит милиционер.
— Что это вы, гражданка, по ночам бродите? — спрашивает он.
Мама вздыхает и подает ему паспорт. Когда мы идем в сторону Тушино, паспорт не надо показывать, а когда в сторону Москвы — обязательно. В Москву пускают только тех, у кого есть московская прописка. Поэтому бабушка не может приехать к нам, у нее нет прописки.
— Идите, — милиционер возвращает паспорт. — Да в другой раз не задерживайтесь, а то не пропущу.
— Слышала? — говорит мама.
Тоннель кончается, дождь опять бьет в лицо.
— Дай лопату! — говорит мама. — Дай лопату, ты что, оглохла?
Я протягиваю ей лопату, она останавливается.
— Нет, видно, все, — говорит она, опираясь на лопату. — Все, не переживу этой зимы… Останешься одна. Что же? Пойдешь в няньки… Мура шести лет пошла в няньки… Да, но она была толковая, послушная девочка, не такой урод, как ты… Что ж, чужие люди научат… Не позволят дурака валять… Вспомнишь еще мать. Не раз вспомнишь… Вспомнишь да как еще и заплачешь…
Я и так плачу. Даже всхлипываю в голос. Вокруг ночь, темень, ледяной колючий дождь.
— Надо идти, — говорит мама. — Ничего не поделаешь, пока не сдох, надо идти… Тащить свою ношу. Ну, где ты там? Подпихни мешок… Повыше, повыше! Ревешь? Реви, реви… Вспомнишь мать, да поздно будет… Хоть и завоешь, хоть и криком закричишь, а не дозовешься!..
Я дрожу от холода, сумка тянет к земле, обрывает руки. Хоть бы уж поскорей бандиты треснули меня по голове и отобрали картошку. И не надо было бы никуда идти…
Мама рассыпала картошку по всему полу, чтобы она сохла. Потом мы свезем ее на рынок.
— Все равно в тепле сгниет, — говорит мама. — Нет смысла держать. Так хоть какую-нибудь копейку выручим… Хоть пошлю этой идиотке старой…
«Очнулась, Ниноленьки, в больнице. Думала, все, отмучилась, но люди пожалели, не дали сдохнуть — нашли и свезли в больницу. А там сестра милосердия смилостивилась над несчастной старухой и взяла к себе. Так что живу теперь под крышей и благодаря Бога сыта и в тепле. Не верю своему счастью. Родной брат выкинул как собаку, а чужой человек принял и выходил. Видишь, Нина, плачу и слезы капают на бумагу…»
