Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы
Мама рассыпала картошку по всему полу, чтобы она сохла. Потом мы свезем ее на рынок.
— Все равно в тепле сгниет, — говорит мама. — Нет смысла держать. Так хоть какую-нибудь копейку выручим… Хоть пошлю этой идиотке старой…
«Очнулась, Ниноленьки, в больнице. Думала, все, отмучилась, но люди пожалели, не дали сдохнуть — нашли и свезли в больницу. А там сестра милосердия смилостивилась над несчастной старухой и взяла к себе. Так что живу теперь под крышей и благодаря Бога сыта и в тепле. Не верю своему счастью. Родной брат выкинул как собаку, а чужой человек принял и выходил. Видишь, Нина, плачу и слезы капают на бумагу…»
Рядом с парадной дверью нашего подъезда вход в булочную. Парадное всегда закрыто, и на крыльце обосновались нищие: согнутая пополам старуха и мальчишка без ноги. Этому мальчишке я иногда отдаю довесок — самый маленький, — когда мама посылает меня за хлебом. Сегодня я подхожу к крыльцу просто так. Подхожу и принимаюсь отколупывать тонкие льдинки, застывшие на ступеньках.
— Ох, мало набрал, — бормочет мальчишка, заглядывал в свою сумку. — Мать ругаться будет…
Мать его просит милостыню в булочной — с маленькой девочкой на руках.
— Подайте Христа ради, — канючит мальчишка, заметив какую-то тетку, — подайте калеке несчастному. Отец на фронте погиб, мать больная…
Тетка проходит мимо, не обратив на него внимания.
— Тебя как зовут? — спрашивает он нормальным голосом.
— Вера, — говорю я.
Я не хочу, чтобы он знал, как меня зовут на самом деле. Девочки и так дразнят меня нищенкой. Если они услышат, что он меня называет по имени, скажут, что я с ним дружу.
— А меня Юра. Холодно сегодня, да? А мать хитрая — сама в булочной стоит, а меня на мороз! — Он усаживается на обледеневшее крыльцо, ставит рядом свои костыли.
— А почему у тебя ноги нет? — спрашиваю я.
— Она оторвала!
— Кто?
— Да мать, кто же. Думает — безногого пожалеют, больше дадут.
— Как же она могла оторвать тебе ногу?
— Не веришь? Вера — а не веришь! Когда маленький был. Взяла да оторвала.
— А сейчас сколько тебе лет?
— Десять. Или восемь. Мать говорит — восемь, а я думаю — десять.
— Ты ходишь в школу?
— Ты что — в школу! Разве она меня пустит!
Мимо проходят Валька с Нинкой. Так я и знала, что они увидят меня с этим Юрой… Теперь всем расскажут.
— Гляди, гляди, с нищим водится! — говорит Валька.
— Она не водится, она сама просит! — кричит Нинка.
— Оборванка, вшивая, нищая! — дразнится Валька и кидает в меня ледышкой.
— Хочешь, я им дам? — спрашивает Юрка и, не дожидаясь моего ответа, кидается вдогонку за Валькой и Нинкой.
Он ловко скачет на одном костыле, а вторым крутит в воздухе. Валька с Нинкой удирают за угол. Не успевает Юра вернуться на место, как из булочной показывается его мать.
— Вот ты как стоишь, засранец! — кричит она, бросает девочку на крыльцо и, поймав моего заступника за шиворот, колотит его кулаком по шее. Юрина голова болтается из стороны в сторону, будто на веревочке. — Три куска за день набрал! Жрать только здоров!
Юрка принимается орать:
— Мамочка, миленькая, не буду! Христом-господом клянусь, не буду!
— Повой мне! Я тебе повою! Так отделаю, что не только выть — и пикнуть закаешься!
И все-таки она отпускает его — видно, не хочет, чтобы люди глядели, как она бьет несчастного калеку.
Юрка всхлипывает, растирает слезы кулаком и плетется к крыльцу. Мать подбирает девочку и уходит обратно в булочную.
— Думаешь, я ее боюсь? — говорит Юрка. — Нисколечки не боюсь. Это я нарочно орал, чтобы думала, что больно. Нисколечки мне не больно. Была бы нога, давно бы от нее удрал…
— Куда?
— Куда? Мало ли — куда. Велика земля. Все равно куда, лишь бы от нее подальше. Вырасту, убью ее, — прибавляет он потише.
— Как? — спрашиваю я.
— Да трахну костылем по голове, и сдохнет. Она и так вся от водки больная.
— Знаешь, что он говорит? Он говорит, будто это мать ему ногу оторвала, — рассказываю я маме, когда мы проходим мимо булочной. — Ты думаешь, это правда?
— Вполне вероятно. Во Франции нищенки специально калечат своих детей, чтобы получались уроды. Во время беременности определенным образом подкладывают на живот дощечки и затягиваются так, чтобы ребенок не мог развиваться нормально.
— Что это — беременность?
— Ну, когда ребенок в животе у матери.
— А зачем он в животе?
— Ах, боже мой! Как с тобой разговаривать, если ты ничего не понимаешь…
У нас новые соседи — Ананьевы. Герман, ему десять лет, он ходит в третий класс, Марта, ей столько же лет, сколько нам с Шуриком, и их мама — тетя Настя. Люба Удалова собрала вещи и ушла. И оставила мне свой топчан. Сказала: «Возьмите, Нина Владимировна. Куда мне его? Все равно в общежитии койка казенная».
— Мама, ты отдала Любе ножницы? — вспоминаю я.
— Какие ножницы?
— Ну, ножницы!
— Разве это ее ножницы?
— Конечно, ее! Неужели ты не помнишь? Она нам дала марлю резать.
— Не помню. Столько всяких забот, всяких несчастий, где тут помнить о какой-то ерунде.
Не помнит… Нарочно не отдала Любе ножницы. А еще говорила, что в жизни нитки чужой не взяла… Марина приходит из школы и приносит в портфеле бублик. В школе всем дают бублик. Марина свой не съедает, а несет домой. И делит его на четыре части — Шурику, Танечке, себе и мне. Хоть я вовсе и не сестра ей.
Если бы мы все ходили в школу, у нас было бы четыре бублика — каждому по бублику! Скорей бы уже в школу…
Мама ушла и заперла меня в комнате. Я сижу, сижу и придумываю обвести карандашом буквы на фанерном кружке. Раньше кружок был совсем белый, а теперь испачкался от кастрюль. Я не могу прочесть, что на нем нацарапано. Печатные буквы я уже знаю, а письменные еще нет. Но буквы на кружке мне очень нравятся. Они тоненькие и стройные. Я знаю, где мама держит карандаш — в шкафу на предпоследней полке.
— Чем это ты тут занимаешься? — говорит мама, открывая дверь. Я не успеваю спрятать карандаш. — Так! Опять хватаешь мои вещи! Ну что, оборвать тебе руки? Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты не смела ни к чему притрагиваться! Ни к чему! Что тут непонятно? И еще подставку испортила! Намалевала какие-то каракули… Что это ты тут написала? Боже милосердный… Кто тебя научил? Нет, это невероятно… Как ты это сделала? Как ты это написала? Отвечай мне, когда я тебя спрашиваю! — Мама становится вся бледная и опускается без сил на табуретку.
— Так красивей, — бормочу я. — Он все равно уже был грязный…
