Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы
— Так красивей, — бормочу я. — Он все равно уже был грязный…
— Я тебя не спрашиваю, грязный или чистый, я спрашиваю, как ты это написала! Ты откуда-нибудь перерисовала, да?
— Нет, здесь было.
— Что было?
— Эти буквы.
— Что ты лжешь! Что ты выдумываешь! Я утром держала его в руках, ничего этого не было!
— Было. Ты просто не видела. Тут всегда было нацарапано.
Мама подносит кружок к свету, вертит его и так и сяк, потом идет в кухню.
— Елизавета Николаевна, милая, взгляните! Видите?
— Это что же — по-немецки? — спрашивает Елизавета Николаевна.
— Вот именно! Полтора года пользовалась и не знала, что тут написано!
— А что ж тут написано?
— «Хайль Гитлер! Да здравствует великая Германская империя! Да здравствует победоносная немецкая армия!»
— Кто же это мог написать?
— Ну, кто? Верно, этот подлец Буров — что жил в нашей комнате. Готовился к встрече. А потом, видно, бросил и забыл. Сам-то он вряд ли умеет писать по-немецки. Трудно себе представить, чтобы он знал языки. Он и по-русски-то с трудом изъясняется. Списал где-то. Приготовил шпаргалку! Вы подумайте, какой негодяй!
— Сожгите вы его, Нина Владимировна, от греха подальше, — говорит Елизавета Николаевна. — И никому не рассказывайте… Беды не оберешься.
— Вы правы, — соглашается мама. — Но каков гусь!..
Елизавета Николаевна помогает маме сжечь кружок. Поджигает с одного краю и вертит в руках до тех пор, пока от него не остается маленький кусочек обгорелой фанеры. Тогда она бросает этот кусок в раковину и заливает водой. А потом выбрасывает в мусоропровод.
«Спасибо, Ниноленьки, что прислала деньги, — пишет бабушка. — Я, благодарение Богу, ни в чем теперь не нуждаюсь и живу как у Христа за пазухой. Катя, та медсестра, что меня приютила, служит в больнице, а я верчусь по хозяйству, достаю продукты и готовлю».
— Представляю себе, — говорит мама. — Никогда по-человечески картошки сварить не умела!
«Живем, как два голубя, и души друг в друге не чаем…»
— Ну что ж, прекрасно! Дай-то Бог…
Но вскоре приходит другое письмо — от Кати.
«Дорогая уважаемая Нина Владимировна, — пишет она. — Вы, наверно, понимаете, что Ваша мать не может оставаться у меня навечно. Мне ее, конечно, жалко, и человек она неплохой, хотя с большими странностями. Я бы ее подержала еще, но дело в том, что я познакомилась тут с одним человеком и думаю выйти за него замуж. Но я не могу устроить свою семейную жизнь, когда в одной комнате с нами чужая старуха, да еще такая вздорная. Так что вы не обижайтесь, но придумайте что-нибудь, куда ее забрать. С искренним к Вам уважением Старовольцева Екатерина Степановна».
— Следовало ожидать… — Мама поджимает губы. — Удивительно, что этого не случилось раньше. Но как я могу ее забрать? Я бы забрала, если бы позволяли…
— Напишите Павлу Александровичу, — советует Елизавета Николаевна. — Пусть добивается. Вы единственная дочь. Не можете же вы допустить, чтобы мать на старости лет оказалась на улице!
— Ах! — говорит мама. — Почему со всех сторон одни сплошные неприятности? Почему никогда ни минуты покоя!.. Ни единого светлого дня!
— Интересно! — говорит мама. — Очень интересно! Почему это, когда я хожу в булочную, всегда бывают довески. А у тебе никогда! Что ты молчишь? Отвечай!
— Откуда я знаю… Мне так дают…
Мама взвешивает хлеб на ладони.
— Нет, тут, конечно, нет никаких семисот пятидесяти грамм! Одно из двух — либо тебя обвешивают, либо ты сжираешь часть по дороге!
Она не знает. Я не сжираю. Я отдаю один довесок Юре, а другой — Мустафе. Юре — чтобы мать его не била, а Мустафе — чтобы он защищал меня. Он самый сильный у нас во дворе. Его даже взрослые боятся и говорят, что он бандит. Может, он и бандит, но меня он не трогает.
— Имей в виду — если я тебя поймаю, я с тебя всю шкуру спущу, — говорит мама.
— Если не веришь — ходи сама.
— Что? Что?! Нет, вы подумайте! Уже отвечать выучилась! Уже дерзит матери! Чтобы я этого не слышала, понятно? — Она хватает меня за волосы. — Понятно? Ест мой хлеб и еще дерзит!
— Я ем свой хлеб! — кричу я. — Это ты ешь мой хлеб!
— Что? Что ты сказала?.. — Мама от растерянности даже выпускает мои волосы. — Каким же это образом я ем твой хлеб?
— Ты думаешь, я не знаю? Я знаю! Мне дают четыреста грамм, а тебе — только триста пятьдесят! А ты всегда съедаешь больше!
— Ах вот как! Вот как… Значит, я тебя объедаю? Прекрасно… Уже попрекает мать куском. Прекрасное начало. Ничего удивительного — результат уличного общения. Остается только радоваться… И главное, вы подумайте! — до десяти считать не умеет, а уже разбирается, где четыреста грамм и где триста пятьдесят!
Я-то умею считать до десяти! Может, она сама не умеет…
Мама достала у приятельницы учебник французского языка — для пятого класса — и учит меня французским словам.
— Иди, будем заниматься.
— Я голодная.
— Я тебя не спрашиваю, голодная ты или нет. Иди садись.
— Я есть хочу…
— Есть ты всегда готова. Лишь бы ничего не делать. Садись сейчас же!
Я сажусь на табуретку.
— Читай!
Я читаю.
— Плохо. Еще раз.
Я читаю еще раз.
— Где бывает ударение?
— На последнем слоге…
— Так что же ты дурака валяешь? Читай сначала!
Я опять читаю.
— Это не чтение! — говорит мама. — За такое чтение надо кол поставить.
— Что это — кол?
— В прежние времена таких, как ты, сажали на кол, понятно?
Непонятно, но лучше не спрашивать.
— Проверим, как ты знаешь слова, — говорит мама. — Как будет шкаф?
— Lʼarmoire.
— Кровать?
Я пытаюсь вспомнить, но не могу.
— Что ты молчишь? Как будет кровать, я спрашиваю!
— Забыла…
— Забыла? — Она хватает меня за ухо. — А как вещи мои хватать, не забыла? Как из комнаты без разрешения выходить, не забыла? Дрянь! Вместо того чтобы сидеть и повторять слова, ищет развлечений! Лезет, куда ее не просят! Со всякими бандитами общается! Думаешь, я не знаю? Мне Людмила Аркадьевна все рассказала!
— Ай! Ай!
— Не ори! Как будет потолок? Ну, я жду!
— Le plafon.
— Стена?
— La mur.
— Пол? Ну, как будет пол? Ты что, назло мне молчишь? Нарочно не отвечаешь, да? — Она опять хватает меня за ухо.
— Мама, не надо!
— Не надо? Не надо? Не знать, как будет пол! Для этого даже не обязательно учиться. Каждый культурный человек это знает. Даже в театре есть партер! Подумать только — я в ее возрасте свободно говорила по-французски. А это балбес какой-то! Только и умеет, что матери грубить! Как будет пол? Последний раз спрашиваю, как будет пол! Молчишь? Осел поганый! Напишешь мне десять раз: «Я — осел». Понятно?
