Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы
Она выходит из комнаты. Я опускаюсь на пол и обхватываю руками ножку стола. Зачем я живу? Почему не могу умереть?.. Я хочу умереть. Микстура! У нас есть микстура! Мне выписала врач — протирать глаза. На ней нарисованы кости и череп. Мама сказала, это потому, что микстура — яд, если попробуешь ее, умрешь. Я знаю, где она стоит — на самой верхней полке. Мама думает, что я не могу дотуда достать, она не знает, что я умею лазить с полки на полку.
Я подымаюсь с пола и быстренько забираюсь в шкаф. Вот она — микстура! Почти полная бутылка. Кости и череп. И даже написано: «Яд!» Только я никак не могу вытащить пробку из горлышка. Пытаюсь вытянуть ее зубами, но она не поддается. Мама может зайти и увидеть. Что делать? Я хватаю со стола нож и проталкиваю пробку внутрь. Скорее, скорее… Какая горькая… Нет, все равно надо пить. Глоток, еще глоток… Горечь обжигает рот, но я пью, пью… Все, больше в бутылочке ничего нет. Я бросаю пустую бутылку в шкаф. Теперь я умру. Мама будет рада, что я умерла. В тот раз — от мыла — я не умерла, но теперь умру. Написано ведь — яд.
Оказывается, умирать ужасно больно.
— О-ой… О-о-ой!..
— Что, что с тобой? Что такое? Тебя рвет, да? Почему ты не говоришь! — Мама выхватывает из-под кровати таз и подставляет мне. — Дооралась, скотина!
Мне становится намного лучше. Совсем хорошо… Пускай она кричит, пускай ругается — мне все равно… Я ложусь на пол. Как хорошо…
У Нинки новая шуба. Беленькая, пушистая. Ни у кого нету такой. Взрослые говорят: «Какая прелесть! Какая чудная шубка!» Если бы я могла, я бы ощипала эту шубу по одному волосику! Оставила бы ей одну шкуру.
Даже по ночам мне снится Нинкина шуба. Мне снится, что я изо всех сил кромсаю ее Любиными ножницами. Или поджигаю, как мама с Елизаветой Николаевной поджигали тот кружок. Но днем я снова вижу Нинку во дворе. В беленькой шубке и нарядной шапочке она катается на санках. Две перекладины у санок зеленые, две красные и одна синяя. Нинка катается на санках, и шуба цела. Неужели ничего с ней не может случиться? Ну хоть бы упала в какую-нибудь лужу, хоть бы испачкалась!
— Светлана, Светлана! — зовет мама.
Я слышу ее голос, но не хочу просыпаться. Я где-то далеко-далеко… Далеко.
— Светлана, Светлана!
Не пойду к ней. Притворюсь, что не слышу, и не пойду.
— Светлана!.. Боже мой, не слышит! Никого… Светлана! Проснись, проснись наконец!..
Я сажусь на постели.
— Иди сюда… Пойди… — хрипит мама. — Иди, разбуди соседей… Луцких… Скажи — мне плохо…
Я смотрю на нее и боюсь двинуться.
— Ну что же ты… Иди! Иди, ради бога!
Я сползаю с топчана и бегу в коридор. Стучу к Луцким. Никто не отвечает. Я стучу посильней, колочу изо всех сил.
— Кто там? Кто там?! — говорит Елизавета Николаевна из-за двери задавленным голосом.
— Это я! Маме плохо!
— О, господи!.. А я-то напугалась… Батюшки, не могу дух перевести…
Вместе с Прасковьей Федоровной они идут, обе в ночных рубашках, к нам в комнату.
— Господи, что же делать-то?.. — говорит Елизавета Николаевна. — Мама, ты оставайся, а я оденусь, побегу в больницу…
Появляется Наина Ивановна. Она, наверно, еще не ложилась. На ней нарядное платье, туфли на высоких каблуках, в ушах — блестящие сережки.
— Растирайте ей ноги! — велит она Прасковье Федоровне. — Я поставлю чайник, нужно обложить ее грелками.
Приходит из своей комнаты тетя Настя — тоже в ночной рубахе.
— Надо врача!
— Надо, да где его взять!
— Подождите, я принесу подушки. — Наина Ивановна возвращается с двумя подушками и подпихивает их маме под спину.
Мама все хрипит, широко разевает рот.
— Ну что вода? Все не согрелась? Надо грелки.
— Где, согрелась! — говорит тетя Настя. — Небось не лето… Наконец вода нагревается, но выясняется, что грелка есть только одна.
— Нальем в бутылки, — говорит Наина Ивановна. — Держите ее, держите, не давайте биться! Трите, трите ей ноги!
Мама вырывается, раскидывает бутылки, рвет на себе рубаху.
— Держите, держите!
Возвращается Елизавета Николаевна.
— Сказали, пришлют санитаров с носилками!
Мама уже не бьется и становится вся синяя.
— Мужу… — хрипит она. — Мужу напишите…
— Знаете что? — говорит Наина Ивановна. — Пока эти санитары явятся, она уже скончается! Расстелите на полу одеяло. Так. Теперь кладите ее. Беритесь за углы и понесем!
— Погоди, — говорит тетя Настя. — Одеться надо, не в рубахе ж идти…
Елизавета Николаевна с Прасковьей Федоровной берутся за один край одеяла, Наина Ивановна с тетей Настей за другой.
— Не донесем… — вздыхает Прасковья Федоровна.
— Донесем! — говорит Наина Ивановна. — Подымайте, пошли! Они уходят. В комнате становится пусто. Я сажусь на табуретку, поджимаю под себя ноги. Тихо. Горит лампочка. По полу раскиданы всякие вещи, бутылки, грелка… Я сижу долго-долго. Наконец хлопает входная дверь. Они возвращаются.
— Что ж ты сидишь? — говорит Елизавета Николаевна. — Ложись! Хочешь пойти к нам?
— Нет…
— Тогда тут ложись. Давай я тебя накрою.
Она подтыкает под меня со всех сторон одеяло, идет к двери, выключает свет и задевает ногой грелку. Из грелки с бульканьем выливается вода. Мне становится страшно, я вскакиваю и бегу к Луцким.
Прасковья Федоровна велит нам садиться за стол и дает каждому по вареному яйцу. Я еще никогда не ела яиц. Мама говорит, что невыгодно отоваривать карточки яйцами, гораздо выгоднее яичным порошком. А Елизавета Николаевна говорит, что лучше меньше, да настоящее, чем суррогаты эти проклятые.
— А у меня еще одно яйцо есть! — говорит Шурик. — Глядите!
— Бабушка! — тут же принимается хныкать Марина. — Бабушка, почему ему два? Тогда я тоже хочу два!
Шурик смеется и разжимает ладонь. Это не второе яйцо, это просто скорлупа от первого. Только он не разломал ее, как мы, а съел аккуратненько через дырочку.
— Видала, какой фокус! — Шурик радуется, что так здорово обманул Марину.
Я вдруг чувствую, до чего же мне хочется еще одно яйцо. И вообще, хочется есть… Ужасно хочется есть.
У Луцких в комнате есть встроенный в стену шкаф, а в нем — большое, во весь рост, зеркало.
— Гляди, видишь, как глаза моргают? — говорит Шурик.
— Как это — моргают? — спрашиваю я.
— Как? Хлоп-хлоп… Видишь?
— Да… А раньше они не моргали.
— Раньше тоже моргали! Просто ты не видела.
— Нет, не моргали! У тебя, может, моргали, а у меня нет!
— Моргали, моргали…
Зачем он показал мне это! Я не хочу! Теперь я все время чувствую, как у меня моргают глаза.
