Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы
— Моргали, моргали…
Зачем он показал мне это! Я не хочу! Теперь я все время чувствую, как у меня моргают глаза.
— Ты дурак! — говорю я.
— Сама дура!
— Мама пришла! Мама пришла! — кричат Шурик и Танечка, выскакивают в коридор и повисают на Елизавете Николаевне.
Каждый хочет повисеть на ней подольше.
— Ну, ну, задушили… — говорит Елизавета Николаевна. — Дайте хоть пальто снять…
— А что ты нам принесла?
Она вытаскивает из кармана кулечек с конфетами.
— Кому подушечку, а кому матрасик?
— Мне матрасик! Мне матрасик! — прыгает Шурик.
— И мне! — кричит Марина.
— А мне подушечку, — говорит Танечка.
— Мне тоже подушечку, — прошу я.
Я не такая глупенькая, как Танечка, я понимаю, что матрас больше, но я боюсь, что, если скажу «матрасик», мне вообще не дадут. Уж лучше подушечку…
Мы идем в больницу навещать маму. Елизавете Николаевне выдают белый халат и мне тоже. Халат на меня велик и волочится по земле.
— На, возьми бинтик, — говорит нянечка, — подвяжи.
Елизавета Николаевна подвязывает на мне халат и закатывает рукава. Мы заходим в палату. Тут много-много кроватей, и на каждой лежит женщина. Я смотрю, где же мама, но не вижу ее. Мы подходим к одной кровати. На ней лежит стриженная наголо женщина.
— Что, не узнала? — спрашивает Елизавета Николаевна. — Нина Владимировна, она вас не узнала!
— Я уже и сама себя не узнаю, — вздыхает мама. — Как говорится, с того света вернулась… Поверите, когда меня в палату внесли, со всех сторон кричали: «Куда вы нам покойницу пихаете? Смотрите, она вся синяя!» Вот, Марья Васильевна подтвердить может.
— Да, да, правда, — говорит женщина на соседней кровати.
— Все слышу, а сказать ничего не могу.
— Ну ничего, — утешает Елизавета Николаевна, — главное, что все обошлось.
— Бог ведает, обошлось или нет… Ужасная слабость, встать нет сил…
— Зачем вам вставать? Лежите…
— Да, пока не гонят… Недаром говорится: болезнь входит пудами, а выходит золотниками. И вы знаете, что врач сказал? Вполне возможно, что повлияли эти краски проклятые. Второй год с ними вожусь, а они, оказывается, чрезвычайно вредные. Но когда как огня боялась этого завода! А вышло — из огня да в полымя. И картошка эта дурацкая… Стала бы я себя гробить, если б знала, что у меня сердце в таком состоянии! Польстилась, идиотка, что брат участок достал. Простить себе не могу! По собственной глупости загубила последнее здоровье. Но кто же мог предположить? Все хочешь, как лучше.
— Да, — соглашается Елизавета Николаевна. — Теперь уж, по крайней мере, берегите себя.
— Теперь инвалидность обещают, — вздыхает мама. — Что ж — хоть на работу не погонят. Ничего не попишешь… Как говорится — если б знала, где упала, я б соломку подостлала… И главное, что обидно — никто не сказал, не предупредил… Ни одна собака!
По вечерам Елизавета Николаевна прядет. Мне нравится стоять возле прялки и смотреть, как крутится колесо, как скачет веретено — вверх быстро, а вниз медленно… Из белой кудели получается толстая крученая нить.
— Не шей ты мне, матушка, — напевает Елизавета Николаевна, — красный сарафан… Не входи, родимая, попусту в изъян…
— Мама, хочешь, я тебе сказку прочитаю? — говорит Танечка.
Она не умеет читать, даже не знает ни одной буквы, но она открывает книжку и водит по странице пальчиком, будто правда читает:
— Жил-был Волк, зубами щелк, а у него была Лиса, всему городу краса. Пошли они раз на базар покупать Волку самовар. Вдруг откуда ни возьмись Медведь и давай реветь!
— Ой, страшно! — говорит Елизавета Николаевна. — Страшно, доченька…
— Не бойся, — уговаривает Танечка. — Это понарошке… Он хороший Медведь, он никого не ест, только ягодки.
Крутится, крутится колесо, скрипит педаль, тянется, тянется нить. Я присаживаюсь к столу, кладу голову на руку.
— Ой вы, кони, мои кони… — поет Елизавета Николаевна.
Кто-то звонит в дверь. Прасковья Федоровна идет открыть.
— Телеграмма, — говорит она, вернувшись.
— Что такое? — пугается Елизавета Николаевна.
— Не нам, им… — Прасковья Федоровна разворачивает телеграмму. — «Заберите вашу мать. Старовольцева Екатерина».
Я знаю: Старовольцева Екатерина — это та девушка, у которой живет в Минске бабушка. Она все время шлет маме письма и телеграммы, а мама отравляет их папе на фронт, чтобы он ходил к своему генералу и добивался для бабушки разрешения на въезд в Москву.
— Спрячь, не показывай ей, — говорит Прасковья Федоровна. — Только лишнее волнение.
— Ладно, положи на комод, — вздыхает Елизавета Николаевна. — Давайте-ка спать, — обращается она к нам. — Завтра пойдете в клуб, кукольный театр будет.
Театр — это много-много стульев и впереди возвышение. На возвышении стоит большой ящик — как домик. Из окошек высовываются разные куклы и тряпичные звери, сами разговаривают, поют и смеются. И ребята вокруг смеются тоже. Я не знаю, отчего они смеются, — я никак не могу расслышать слов. Потом представление заканчивается, Прасковья Федоровна застегивает на нас пальто — она зашила мое пальто, подставила из-под низу заплаты, так, что почти незаметно и вата не торчит. Она надевает нам шапки и туго затягивает шарфы. Мы идем домой.
— А видела, как он его за хвост таскал? — продолжает смеяться Шурик.
— Да! — говорит Марина. — А как Волк от Красной Шапочки удирал?
Мне делается ужасно обидно, я чуть не плачу — как они успели все это разглядеть? Почему я ничего не видела?
— А как Петрушка на пол свалился? Высовывался-высовывался и свалился! Смешно, да?
— Не на пол, а на партер! — говорю я. — В театре не пол, а партер!
— То, может, в настоящем театре, — спорит Шурик, — а это не настоящий театр, это — клуб. Бабушка, правда, в клубе пол, а не партер?
— Правда, — говорит Прасковья Федоровна. Я так привыкла жить у Луцких, как будто я всегда у них жила. У меня есть свое место — на два стула кладут гладильную доску, а чтобы я не упала, стулья ставят возле стола и задвигают швейной машиной. «Как в люльке», — говорит Елизавета Николаевна. Когда Елена Николаевна бывает дома, она спит с Мариной на диване, и тогда Шурик тоже спит на стульях, по другую сторону стола. Мы приподымаем клеенку — каждый со своей стороны — и переглядываемся. Но вообще Елена Николаевна приезжает редко. У нее такая работа, она все время в какой-то экспедиции.
Прасковья Федоровна рассказывает нам сказки — про Кощея Бессмертного и про Марью Моревну, про ясного Сокола и про Бабу Ягу.
