Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы
— А тот муж? — спрашивает Лера Сергеевна. — Вы с ним отношений не поддерживаете?
— Что вы! Зачем? Какие тут могут быть отношения? Наверно, теперь уже совсем старик. За шестьдесят… Если вообще жив. Перед войной он где-то на Урале жил, а теперь уж не знаю…
Стелла Полонская стоит на балконе пятого этажа. Странно, что я вижу ее, — из нашего окна никак нельзя видеть этого балкона. Но все-таки я его вижу. И еще непонятно, что она делает там, на чужом балконе, ведь они живут на втором этаже, а не на пятом. Это балкон Иноземцевых, что же там делает Стелла? Зачем она перелазит через балконную ограду? Мне страшно… Я не хочу, чтобы она перелазила через ограду!
— Не надо! — кричу я. — Стелла, не надо!
Не слышит меня… Отпускает руки и наклоняется вперед. Я очень хорошо все это вижу. Вижу, как она падает, падает вниз, на тротуар под балконом. Вокруг собираются люди, целая толпа людей, и я тоже стою теперь в этой толпе.
— Зачем, зачем ты это сделала?! — кричат все и плачут. Я тоже плачу.
— Чтобы вы выслушали меня, — отвечает Стелла. — Вы не хотели слушать…
Все ждут, что она еще скажет. Но она ничего больше не говорит. Совсем ничего. Ни слова…
— Проснулась — вставай, нечего валяться! — говорит мама.
Я не двигаюсь. По вискам у меня текут слезы.
«Чтобы вы выслушали меня…» Но ведь она ничего не сказала… Неужели для того, чтобы человека выслушали, он должен спрыгнуть с балкона?.. Неужели Стелла в самом деле спрыгнула с балкона? Нет, это была не Стелла, это была Нонна, ее сестра Нонна… Та, которую задавил трамвай…
— Что ты ревешь, как белуга? — говорит мама. — Что случилось?
— Она нарочно прыгнула под трамвай, да? — говорю я.
— Кто прыгнул? Какой трамвай?.. Что за бред? Что ты несешь?
— Нонна Полонская…
— Нонна Полонская?! С чего ты взяла? Что за глупости… Кто тебе сказал?
— Я знаю… Вы не хотели ее выслушать!.. Никто не хотел выслушать ее…
— Перестань! Прекрати сейчас же! — сердится мама. — Новости! Какая-то идиотская история. Кто тебе наплел эту чушь? Только этого не хватало!
Я не отвечаю. Как я могу объяснить ей? Она все равно не поймет. Она не хочет понять. Никто не хочет понять… Чтобы они захотели понять, нужно спрыгнуть с балкона… Или броситься под трамвай…
— Ты совсем ее не знала! Ты не можешь ее помнить. Успокойся немедленно!
Нет, я могу ее помнить… Я всегда буду ее помнить.
«Ниноленьки! — пишет бабушка. — Твоя мать опять на улице. Маруська выгнала, а Сашка, подлец, даже не заступился. Я ему говору: „Твоя сестра умирает“, а он руки в бруки, и пошел, и засвистел. Ночую на вокзале, и милиция гоняет. Вот, Нина, какой конец. И это после того, как мужчины ходили за мной толпой и ловили мой взгляд. И Петровчиков, ты его, верно, помнишь, тот, что служил в Управе, в одна тысяча восемьсот девяносто девятом году грозился застрелиться, если я за него не выйду. А теперь хуже собаки и не знаю, что делать, как настанут морозы. Чтобы написать тебе, и то выпросила клок бумаги у кассира. А недавно еще в Таганроге сама клеила конверты и продавала немецким солдатам. И Жорж был жив. А теперь лишилась всего и умираю под забором. Бросят в яму и креста не поставят. Поцелуй от меня внучечку и помни мать. Пойду, Бог даст, выпрошу на почте марку. Туфли развалились, подвязываю веревкой и в дождь стараюсь не выходить. А помнишь, как я выписывала ботинки из Парижа? Твой отец злился, что проматываю деньги».
— Ненормальная, идиотка! — сердится мама. — Вместо того чтобы писать всякие глупости про Петровчикова и про Париж, лучше бы сообщила какой-нибудь адрес! Не могу же я отвечать ей на вокзал!
— Напишите ее брату, — советует Елизавета Николаевна. — Пускай пойдет и разыщет. Что ж это, в самом деле? Выбросить старого человека на улицу…
— Да, вы правы, — соглашается мама. — Надо попытаться. Я как-то не подумала… Попробую усовестить его.
Мы ходим по Дорогомиловскому рынку.
— Что это? — спрашиваю я.
— Где? — Мама вздыхает, потом все-таки подходит к торговке. — Почем слива?
— Блюдце — десять, банка — двадцать.
— Я спрашиваю про штуку.
— Вот еще! Придумала — штуку ей продавай!
— Хорошо, продайте две, — говорит мама.
Торговка бурчит, но все же отдает нам за рубль две сливы. Большие и толстые. На кожице у них белый налет. Мне очень хочется попробовать эту толстую темную прохладную сливу.
— Терпение, — говорит мама. — Никуда они от тебя не убегут. Приедем домой, вымою, ошпарю кипятком, тогда будешь есть.
Мы долго-долго едем в трамвае. Я всю дорогу заглядываю в кошелку и смотрю на сливы.
Дома мама дает одну сливу мне, а вторую съедает сама. Слива очень вкусная, жалко только, что внутри у нее такая большая косточка. Мама вертит свою косточку в руках.
— Может, попытаться посадить? — говорит она. — Хотя вряд ли тут вырастет…
Утро. Пора вставать, но я поворачиваюсь на бок и притворяюсь, что сплю. Если я открою глаза, мама сразу подымет меня и заставит что-нибудь делать.
В комнате тихо. Я разжимаю потихонечку веки — осторожно, чтобы она не заметила. Пусто, никого нет. Наверное, она на кухне. Солнышко светит в окно. Я лежу, лежу, а мама все не появляется. Я слезаю на пол и подхожу к двери. Дверь заперта. Значит, она ушла и закрыла меня. Я взбираюсь на подоконник. Внизу ходят люди. Вот проехал трамвай. Вот один дяденька прошел под самым окном. Смешно смотреть на людей сверху. Сверху человек — голова да ноги. Голова круглая, а ноги торчат, как две палочки: одна — вперед, другая — назад. А потом наоборот: та — вперед, а эта — назад.
Мне надоедает лежать на животе, я сажусь, свешиваю ноги наружу и принимаюсь распевать песню, которую слышала от мамы:
И за матушку-Рассею,
И за батюшку-царя!
Дальше я не помню, поэтому пою еще раз:
И за матушку-Рассею,
И за батюшку-царя!
Люди на улице задирают головы и смотрят на меня. Я сижу высоко-высоко — выше их всех! Выше деревьев и выше других домов. Сижу себе так, ничего не делаю, пою и болтаю, сколько захочу, ногами. Светит солнышко, и в воздухе плавают белые пушинки. Девочки говорят, что каждая пушинка — душа. Душа — это когда человек еще не родился. Я им не верю. Пушинки — это просто так.
И за матушку-Рассею,
И за батюшку-царя!
Кто-то стучит в дверь. Я замолкаю. Еще раз стучат. Я слезаю с подоконника.
— Кто там?
— Это я! — говорит Шурик. — Ты чего поешь?
— Песню.
— Хочешь, я тебя открою? Я знаю, где ключ.
