Анатолий Афанасьев - Командировка
Сощурил глаза, и мальчик с прутиком растворился, исчез в стене.
— Ладно, — сказал я. — Не принимай мои слова всерьез, Шура.
Что бы мы еще наговорили в чудную эту минуту друг другу — неизвестно; появился освободившийся от стряхивания пепла Давыдюк.
Подходя, он строго глядел на свои ручные часы.
— В вашем распоряжении десять минут, товарищ.
— Уложусь, — заверил я — Шура, прогуляйся покамест.
Девушка безропотно подчинилась. Джинсы в обтяжку на выпуклых бедрах, раскачивающаяся походка — ох, помучит кого-то мой новый приятель.
Давыдюк взгромоздился на Шурочкин стульчик — хрустнул деревянный.
— Слушаю вас, товарищ.
— Это я вас слушаю, Викентий Гаврилович. Специально прибыл послушать. Вы нашего коллегу Мальцева шибко обидели, он теперь ехать отказывается сюда. И тем не менее утверждает, что именно вы гоните брак. Лично.
— Чего? — одышка, отпустившая было Давыдюка, возникла снова свистящим хрипом. Неприятно, когда человек неподвижно сидит, а дышит со свистом.
— Того самого, Викентий Гаврилович, напугали вы Мальцева Он теперь со страху и городит напраслину. Я-то ему сразу не поверил, а уж когда вас увидел, как вы работаете и ни одной свободной минутки не имеете, совсем убедился в обратном. Узел ваш, конечно, с брачком Но, думаю, вы тут ни при чем По лицу по вашему видно. По честной улыбке.
— Ты со мной так не толкуй, парень, — сказал Давыдюк, смиряя дыхание. Ты по-человечески спроси, чего надо Не выхлюстывай. Я всяких видал, учти.
— Бронхи надо бы вам подлечить, Викентий Гаврилович. У вас не астма ли?
Он должен уже был рассердиться и уйти, но не уходил. Или вставать ему было лень. Или реакция замедленная. А мне с ним говорить было больше не о чем.
— Я уж слыхал про тебя вчера, — задумчиво, беззлобно произнес Давыдюк. — Больно ты шустер. Кидаешься на всех, как пес. Из себя выводишь. А-а? Думаешь, в злобе человек открытей. Верно?
— У вас операция пустяковая, на стадии доводки.
Сказать вам нечего.
— Зачем же ко мне пришел?
— Ко всем хожу. По очереди.
— И с Прохоровым беседовал?
— Нет еще, не успел.
Я закурил, протянул ему пачку. Курево пошло ему впрок. Дыхание выровняюсь, по лицу, словно облитому жидкой латунью, расплылось выражение довольства и умиротворения.
— Мальцева вашего я почему погнал, знаешь? Он человек хлипкий. Под руку норовит поднырнуть Не люблю таких С виду лотошный, а внутри — пшик с маслом. Вот ты академика из себя не корчишь, и поэтому я с тобой разговариваю. А мог бы и послать.
Учти! Я рабочий человек, меня дальше верстака не бросят. Сколько, думаешь, мне лет?
— У-у.
— То-то, что «у-у». Шестьдесят восемь, вот сколько. Это я к тому, что пугать меня не надо — пуганый.
И мудрить со мной не надо-крученый. На твое подозрение я отвечу так, послушай. У меня дети, внуки, большая семья. И всех их я жить учил. А теперь мне помирать скоро. Раскинь могзами, буду ли я напоследок в грязи мараться? Резон ли мне?.. Тебя как звать?
— Виктор.
— Извини, Виктор, что я на «ты». Привычка.
— Ничего.
— Про прибор тебе так скажу — не знаю. Ничего не знаю. Где я работаю, там чисто, а у прочих — не знаю. Вот у тебя взгляд-то острый, приметливый — чего есть, сам найдешь… Но все же замечу в форме совета: на людей зря не кидайся. Люди у нас в большинстве хорошие, как и всюду. Хорошего человека зря обидишь — себя обидишь.
— Я понял, — сказал я. — Спасибо, Викентий Гаврилович.
— И сохраннее будешь, — добавил он, усмехнувшись. Я и забыл, что похож на Пьеро. Может, этим я и смягчил многодумного Давыдюка. В прохладном полумраке коридора его лицо напоминало оплывшую маску языческого божка. Я понимал, почему он не нравится очаровательной девушке Шуре. Он был из другого мира, того мира, который меня коснулся в детстве, а Шурочке был вообще непонятен и чужд.
— Что ж, десять минут прошли, Викентий Гаврилович. Спасибо.
— Ладно, Витя, чего там? — Он яростно чесанул грудь под рубахой. — Ты мне глянулся. Рыщешь, кидаешься, а глянулся. Предполагаю, тебе еще не раз подсветят по сусалам. Ха-ха-ха!
С этим добрым прогнозом он поднялся со стула и потопал к себе. А я остался и курил. Потом открыл блокнот и торопясь исписал целую страницу.
По привычке я делал записи в своем блокноте, хотя мне давно было ясно, что можно пройти все пункты создания узла, от нуля и до стенда, и ни до чего не докопаться. Ошибался не принцип, ошибались исполнители, если можно так выразиться. И способ обнаружения должен был быть особенный, скорее психологический, чем технологический.
Общая идея и модель были безупречны, но комбинаций технического свойства, на которые опиралась идея, было великое множество, и в их состыковке тоже могла таиться ошибка.
Поначалу задача моя была проста, и понимал я ее просто: мне следовало так или иначе убедить товарищей из института заново заняться более тщательной отработкой узла. Таково было задание, данное мне Перегудовым. Но постепенно, вживаясь в эту атмосферу нервозности и недоговоренности, этого неестественного возбуждения, я ощутил в себе желание помочь не только Перегудову, но и всем здешним товарищам: и Капитанову, и Никоруку, и Шутову. Мне бы изменить тактику, мне бы не раздражать их своим горячечным мельтешением. Это были прекрасные люди, они бы поняли меня. О господи, кто дал мне право судить их и подозревать! Я испытывал чувство странного, глубокого отчуждения от самого себя, того, каким я был всего несколько дней назад. Говорят, шлея попала под хвост. Да, мне попала шлея под хвост, я не умел остановиться, расценив с самого начала свою миссию, как визит лазутчика в стан врагов, я и действовал соответственно. Более того, с некоторым страхом я сознавал, что вряд ли теперь остановлюсь, пока не расшибу лоб о стену рядом с открытой дверью…
Приблизилась Шура:
— Виктор Андреевич, нате, поглядите в зеркало.
Неприятное я увидел зрелище. Пудра растеклась, обнажив боевые царапины, слипшись ошметками на скулах. Ряженый!
— Что же мне делать, Шура? Я ведь людей могу напугать.
— Ой, давайте я вам помогу.
— Прямо здесь?
Фея в джинсах, любезный мой приятель, увела меня за собой в укромное местечко, возле туалета, и тут, смеясь и дурачась, занялась моей внешностью, как сестра милосердия. Своим платочком протерла мне кожу, а потом нанесла новый слой крема и пудры.
Но не французской, а отечественной, со Знаком качества; лицо защипало и стянуло к вискам, точно тонкой резиной его заклеили. Ухаживая за мной, высунув от усердия кончик языка, Шура несколько раз коснулась меня грудью, от ее тела сквозил душный молочный запах.
Опять мы с Шурой в коридоре. По ней видно: она что-то обдумала для себя, решила и готова сделать роковой шаг.
— Виктор Андреевич, если хотите… после работы.
— Что — после работы?
Смятение в гордом сердечке. Она не желает верить, что все это время я вторым планом не прикидывал, как к ней подступиться.
— Ну, вы же сами говорили вчера… — смущена неподдельно. Не привыкла навязываться. А ведь какая хитрющая девчонка. Прямо разведчик. Не собирается выпускать меня из поля зрения даже вечером.
Тайно встала на защиту неизвестного мне человека. Хотя почему же неизвестного? Скорее всего, это сам Капитанов и есть, гвардеец без мундира. Либо мой друг Петя Шутов.
— Это слишком серьезно для меня, Шура, — сказал я, нахмурясь. — В моем положении нельзя быть легкомысленным.
Краска мгновенно заливает ее щеки, и без того розовенькие.
— Что вы подумали, Виктор Андреевич? Я могла бы показать вам красивые места. Только и всего.
В этом ничего нет плохого.
— Конечно, — заметил я наставительно. — Для тебя — ничего. А со стороны? Что могут люди подумать?
Пожилой командированный и прелестная девушка гуляют вечерней порой под пальмами. Любуются природой. Это же вызов общественному мнению. Пойди потом доказывай, что ничего не было. А вдруг было?
— Хорошо! — зло бросила Шура, отворачиваясь от моего мерзкого лица.
Но я не успокаиваюсь:
— Потом — это опасно. На меня может быть покушение. Заодно и тебя не пожалеют. Нет, Шура, риск слишком велик. Надо все толком обмозговать.
А тебе очень хочется?
Прикусила губку, задышала грудью, вытянулась в тугую струну.
— Куда теперь?
— К Прохорову и обедать. Надоело мне это бессмысленное хождение. Ну уж, как говорится, взялся за гуж, не говори, что не дюж. Я так считаю, Шура.
Она шла впереди как бы уже по заведенному нами ритуалу, а я плелся сзади, смотрел, как под тонкой тканью струятся ее плечи, лопатки, подпрыгивает каштановый пучок волос, и продолжал бормотать, как маньяк:
— Еще бы я не хотел вечером, да ведь опасно.
Надо считаться с обстоятельствами. Мало ли чего мне хочется. Один мой приятель захотел приобрести автомобиль, а денег у него не было. Где он теперь?
