Анатолий Афанасьев - Командировка
«Сволочь, Мальцев!» — повторил я перед зеркалом в ванной, разглядывая свое симпатичное лицо, по которому точно несколько раз с нажимом провели напильником. Малость его подтесали. С такой физией, по совести, следовало бы отсиживаться дома с недельку, чтобы не пугать прохожих, но у меня такой возможности не было. Поэтому я тщательно промыл следы побоев марганцовкой (отчего царапины засияли, как отлакированные) и отправился завтракать в буфет.
Только вошел, полный скорбных дум, и — надо же! — из-за углового столика приветливо машут мне руками и вилками Юрий, Зина, Шурик Кирсановы, вчерашние пляжные знакомцы.
— Сейчас! — кивнул я и проследовал к стойке.
Там — кустодиевская красавица в томной позе. Кофе, лимон, порция курицы, ватрушка. Пожалуйста! Красавица очнулась, увидев близко мой суровый лик, зашустрила перед кофейным агрегатом с необыкновенной торопливостью, уронила ложку на пол, подняла и, сдунув пыль, звякнула мне на блюдечко. Спасибо!
— Ах! — воскликнула Зина Кирсанова, когда я подсел к ним. — Что же это с вами случилось, Виктор Андреевич? — мягкость непритворного сочувствия, окрик мужа: «Зина!»
— Упал, — объяснил я, опасаясь Шурика, который слез со стула и, кажется, собрался обследовать меня каким-то особым способом. — Вывалился из такси.
Такой казус. Стал высаживаться, а он дернул.
— Вряд ли, — усомнился Шурик, трогая мое ухо. — Непохоже, дядя Витя. Если бы вы упали из машины на песок, то все царапины были бы в одну сторону.
— Шурка, згткнись, — Юрий Кирсанов мне солидарно подмигнул, и я ему в ответ подмигнул.
— Бывает, — солидно сказал он. — Страшное дело эти лихачи. Самые адские водители. Вы заметьте, где авария — в девяноста случаях из ста обязательно замешан таксист. А где его нет, значит, удрал. У них же план, спешат.
— Вы, конечно, на пляж? — спросил я, расправляясь с куриной грудкой.
— Куда же еще, — с горечью отозвался Юрий. — Больше некуда.
— Поедем, если хочешь, на экскурсию, — предложила Зина плаксивым голосом. Видно, не новый был разговор.
— Куда на экскурсию, куда?
— Куда люди, туда и мы.
— Так уж ездили раз! — Ко мне: — Представляешь, набили автобус битком и ну три часа мотать по проселкам. Душно, жарища. Привезли к какой-то часовне. Походили вокруг, поглядели, как дикари.
Такие часовни в России в каждой деревне. Силос там хранится большей частью. Три часа на колесах, по жаре, бензином воняет, чтобы полюбоваться на часовню обваленную. — К жене: — Поедем! Почему не поехать. Каждый день будем ездить, там еще кирпич под забором лежит, ты его не рассмотрела.
— Вот, пожалуйста! — обратилась ко мне Зина. — Все ему не так, все не нравится. А что надо? За столько лет первый раз отдыхаем по-человечески, а он нервы треплет и себе и нам. Скажите хоть вы ему.
Что я мог сказать?
У человека цех который день без присмотра, а его везут часовней любоваться. С ума сойдешь.
Из-за стола мы поднялись все вместе.
— Сейчас к нам зайдем, Виктор, — сказала Зина.
— Зачем?
— Припудрить надо ваши синяки и шишки.
— А-а?
— Надо, надо! — согласно закивал начальник смены. Чуть приотстав и придержав меня за локоть, добавил: — Вы, если что, имейте в виду. Помочь если… — и он сунул мне под нос громадный кулак, который на глазок весит килограмма четыре, не меньше. — Если что, не стесняйся. Земляки мы все же…
— Спасибо.
Из номера Кирсановых я вышел, белея щеками, похожий на клоуна перед выходом на манеж. Зина, добрая душа, не пожалела французской пудры.
От себя дозвонился до Капитанова. Поздоровались, обменялись замечаниями о погоде.
— Я через часик подъеду, Владимир Захарович.
Нельзя ли, чтобы опять Шура меня сопровождала?
— Я думал, вы уже отчет пишете.
— Нет еще.
— Что-нибудь новенькое откопали?
— Ничего новенького, все старенькое.
— Ну, ну, Порецкая вас встретит у проходной.
Вот это любезность. Надо так понимать, что нечего мне лишний раз к нему вваливаться. Он, дескать, занятой человек.
Шурочка ждала меня на скамеечке около основного здания. Нынче на ней джинсы и светлая блузка, соблазнительно не застегнутая на верхние пуговицы.
Шуре понравился мой напудренный вид.
— Погуляли вчера? У нас, кто ни приедет, обязательно гуляет первые дни. И вы такой же.
— Я, Шура, с лесенки упал в темноте.
— С какой же это лесенки?
— Так я ведь лунатик. А ночью слышу вроде крики: «Пожар, пожар!» Я бегом на чердак, чтобы тушить. Мало ли, может, там дети или домашние животные, спасать ведь надо. Когда по ступенькам-то скатился, только и проснулся. Лунные ночи для меня пытка.
Шура слегка зевнула, прикрыв алый ротик белой ладошкой.
— Виктор Андреевич, не стыдно вам такую чепуху выдумывать? Я же не маленькая.
— У вас, наверное, есть жених, Шура?
Этот вопрос она оставила без ответа, поднялась и пошла к входу. Джинсы фирмы «Ли».
— А куда мы идем? — спросил я.
— Да, куда?
— К Давыдюку, — сказал я, — и только к нему.
Еы его знаете?
— Я всех знаю в нашем отделе.
Опять — холл, лифт, пустынный длинный коридор, третий этаж. Как-то они все раскиданы по разным этажам, для конспирации, что ли?
Давыдюк Викентий Гаврилович — в списке номер три — багроволикий грузный мужчина, со стекающими по коже к шее склеротическими трещинками, лысый, потный, одышливый. Такому взять больничный — раз плюнуть. Узнав, кто я, неприязненно хмыкнул и велел подождать в коридоре, пока он освободится. Занят Давыдюк был тем, что с глубокомысленным видом стоял у вакуумного насоса и стряхивал на пего пепел от сигареты. Ничего не поделаешь, вышли мы с Шурой в коридор и сели на два стульчика под табличкой «Не курить».
— А я закурю, — сказал я. — Урна ведь вот она.
— Курите. Здесь все курят… Ух, не люблю я этого Давыдюка!
— Почему, Шурочка?
— Не называйте меня Шурочкой, пожалуйста… Не люблю, и все. Он противный. Строит вечно из себя неизвестно кого. Недаром от него жена сбежала.
— Так и сбежала?
— Сбежала с одним приезжим вроде вас. Это он такой паровоз, а она очень красивая и обходительная. Молодая. Это его вторая жена, а первую он уморил, — Как это?
Шура поморщилась:
— Как, как. Как жен умаривают. Пыхтел, пыхтел, ныл, ныл, а потом взял и уморил.
— Газом, что ли? — ужаснулся я.
— Вы все подсмеиваетесь, Виктор Андреевич, ну и ладно. Я почему-то на вас не сержусь. Странно, да?
Вчера вы мне казались тоже очень противным, а сегодня — ничего. Между прочим, все ваши московские шпильки не достигают цели, если иметь в виду меня.
— Какие шпильки, Шурочка?
— А такие, что вы считаете меня глупенькой. Многие так считали, да ошиблись. Нельзя судить только по возрасту. Я такое понимаю, чего вы, может, не понимаете… Вот я все, например, поняла, зачем вы приехали.
— Зачем?
— Вы решили, что наш отдел, или группа Капитанова, посылает в Москву бракованные узлы. И хотите это доказать. Так?
Я с уважением кивнул:
— Шура, не буду скрывать, я приехал именно за этим. Но доказать очень трудно, почти невозможно.
Такая закавыка. Нужна специальная экспертиза, а для того чтобы она была проделана, нужен весомый повод. У нас пока подозрения. Больше ничего.
Шура помолчала и сказала тихо, как говорят о самом секретном, большом, невозможном:
— Как вам не совестно, Виктор Андреевич! Вы подозреваете в жульничестве самых честнейших людей.
И я ответил так же тихо, глядя в ее ясные обреченные глаза, в эти безгрешные зеркала:
— Я не подозреваю, я уверен Ты, Шура, не представляешь, какие чудеса случаются в мире. Он не так еще хорош, как хочется. В нем идут войны и голодают дети, любимые предают любимых, а честнейшие прячут в карманах потные, ворованные пятаки. Это бывает.
Она побледнела, взлетели ее руки, упали на колени, и светлое лицо на миг осунулось, подурнело. В нем проступил облик той женщины, которая когда-нибудь ляжет в гроб.
— Вам, наверное, очень тяжело жить, — вздохнула она, упираясь взглядом в пол.
— Мне хорошо жить! — ответил я.
Зряшный разговор, пустой, никчемный. Что это на меня накатило. Из той дали, куда мы неожиданно шагнули, трудно было возвращаться в казенный коридор…
Со стороны лифта показался худенький мальчик.
Это был я. Впервые я увидел себя так отчетливо. На ногах прохудившиеся сандалии, в руке — прутик.
Прыщики на лбу Это старость моя мелькнула Да, да, я понял Галлюцинации, связанные с детством, — верный признак.
Наступит время, когда я напрочь забуду середину жизни, и расцветет, как наяву, сад далекого прошлого, милые образы вернутся из Леты. Я их всех обниму, моих дорогих родителей, мальчишек, усну в детской кроватке, переживу заново незлые обиды и посмеюсь прежним невинным смехом Но не сейчас же, не здесь.
