Анатолий Афанасьев - Командировка
Ох, больно!
Один раз я сбил его подножкой. Митрий прыгнул на меня сзади, заломил руки. «Уйди, гад», — в исступлении ткнул его Петя кулаком мимо моего уха, и сразу клещи раскрылись. Три раза я падал и трижды успевал вскочить. В груди хрипело. Шутова ни разу я больше не подкосил. Да и как можно. Бронетранспортер пер на меня на атакующей скорости. Земля колебалась. Фонари прыгали до звезд. В последний раз покатился я, как мяч, под кусты и понял, что встать не сумею. Дыхания не хватило, шланг горла заклинило. Я придавил локти к почкам, лицо — в грудь, и стал ждать… Отдышался, резко завалился на бок.
Их не было, ушли. Ногами не били. Спасибо, братки, за милосердие!
Кое-как доковылял я до своего номера. Разделся в ванной, рассмотрел себя в зеркало — лица нет, грязь и кровь. Принял душ, обмылся, замазал синяки и царапины йодом из своей аптечки. Голый посидел у открытого окна, покурил. Ничего. Небо-как Натальино верблюжье одеяло.
Две таблетки седуксена, стакан воды, подушка, ночь.
Приснись, Талочка, приснись!
20 июля. Четверг
— Цветочек мой сладенький, зелененький, — приговаривала мама, поправляя одеяло, взбивая, подтыкая подушку. — Спи, расти, не увянь до срока.
Мне восемь лет. Живой отец ковыляет по комнате, пристукивая пол деревянной чушкой ноги. Война покорежила, укоротила его тело, но духом он бодр и свиреп.
— Что ты трясешься над ним, мать? — гулко он изрекает, превращая комнату в бочку. — Взрослый мужик. Сам все должен делать. Ишь лежит, лыбится, совиная морда. Отступись от него, мать!
Комната в Замоскворечье на первом этаже сырого кирпичного дома. У отца — пенсия, мать работает на заводе, кем — мне неинтересно. (Позже запомнил — кладовщицей.) Отец — герой, разведчик, офицер, три ордена в ящике комода. Пятый год после войны. Отец улыбчив, беспечален, усы его пахнут дымом, он ходил в поиск, выкручивал руки фашистским гадам, брал их в плен, стрелял, столовым ножом, почти не целясь, попадал в кружок на двери. Каждое его слово — гром, каждое движение — атака, неважно, что костыли, неважно, что глуховат и сер лицом. Тлен не может коснуться моего отца, он сильнее всех, никто не догадывается, что жить ему осталось всего-то около года.
А потом он упадет на пороге, головой о косяк, на пол, мертвый. Это еще не скоро. Я люблю его.
Никогда он пальцем меня не тронул, хотя и бывало за что. Не мог он, одолевший много раз кровавого врага, выползший из последнего боя без ноги и с дыркой под сердцем, не мог больше поднять руку на человека. Разучился.
Дома у нас — уют, запах лекарств, желтый абажур под низким потолком и всегда — голос отца, глаза отца, сон отца, кашель отца, смех отца. Надо же, всего через несколько месяцев — головой о косяк, на пол, мертвый. Врач сказал: несчастный случай, а мог бы еще прожить года два. Никто не виноват.
Мне не сиделось дома. С Толей Пономаревым мы без устали путешествовали по Москве, исследовали, изучали бесконечный город. Я уже легко пешком доходил до центра, до Кремля и обратно. Придерживаясь, конечно, трамвайной линии. Толик ориентировался лучше меня, он чувствовал направление, я с ним никогда не спорил. Мы поклялись на крови в дружбе на всю жизнь. Мама Толина угощала нас неслыханным лакомством — домашним кексом, который трудно было донести до рта, потому что он рассыпался в пальцах, устилая скатерть коричневыми крошками. Во рту кекс таял, оставляя запах лимона и приторность сахарного снега. Эти бело-коричневые ломти можно было есть, пока не лопнешь. Ничего вкуснее я потом не ел.
Летом мы с Толиком уезжали с Павелецкого вокзала в подмосковный лес. За грибами.
Однажды заблудились и после долгих странствий забрели на картофельное тюле. Голодные, мы выкапывали молодые картофелины, срезали ножичком кожуру и грызли.
— Ночью в лесу нельзя быть, — пугал Толик, измазанный до ушей грязью от плохо очищенной картошки.
— Почему?
— Тут немцы могут бродить.
— Какие немцы?
— Которые не сдались. Диверсанты.
— Чепуха, — решил я, подумав. — Но лучше всетаки выбираться к станции.
Легко сказать — к станции. Лес закружил нас и мытарил еще часа два. А потом случилось чудное происшествие. Мы наткнулись на лося. Огромное животное с ветвистыми рогами стояло в кустах и, пыхтя, жевало листья. От неожиданной удачи мы обалдели.
Лось тоже нас заметил и косил влажными лгшяами, полуприкрытыми нашлепками век.
— Не спугни! — предупредил Толик Однако вскоре нам наскучило стоять и смотреть, и мы начали подманивать лося — Иди сюда, милый! Цоб-цоб-цоб! — шаманил Толик.
— Цып-цып-цып! — вторил я. — Ко-ко, кс-сс!
Лось не обращал внимания на наши дурачества.
— Он ручной, — догадался я, — разве ты не видишь? Давай ближе подойдем.
Потихоньку, подталкивая друг друга, мы потянулись ближе к рогатому гиганту. Лось обеспокоенно завозился, сделал трескучий шаг в сторону и вдруг, резко повернувшись, попер прямо на нас.
— Ой! — крикнули мы. (Потом долго спорили, кто именно издал малодушное «ой!».) Лось протопал, фыркая ноздрями, как шлангами, совершил полукруг для разгона и ринулся обратно на полной скорости, сминая кустарник. Намерения его были яснее ясного: лось нападал. Мы спрятались за ближайшую ель, и лось, пробегая, чуть не коснулся нас влажным боком. Изо рта у него капала пена.
— Бешеный! — выдохнул я. — Лось-людоед. Попались мы, Толик!
Действительно, лосиная морда блестела ржавыми пятнами, что вполне могло быть засохшей кровью несчастных путников. Нелепый танец преследования вывел нас всех н, а широкую поляну, где по краям лежали кучи сушняка. Подняв небольшое деревце я стал стучать им по земле, Толик последовал моему примеру. Мы колотили траву жердями и при этом вопили:
«А-а-а!» — так вопили, будто пятки у нас горели. Лось не довел до конца очередной набег, тормознул шагах в десяти и недоверчиво покрутил головой, как бы укоряя: что это вы, ребятки, такое придумали не по правилам. Войдя в раж, мы, продолжая вопить и размахивать жердями, сами пошли на него. Медленно, н, о пошли. До сих пор горжусь этим обстоятельством. Нам надоело убегать, и мы перешли к контратаке. Нешуточное дело для двух мальцов. Лось развернулся и лениво затрусил прочь.
— Съет? — в восторге кричал ему Толик. — Иди других поищи, которые пожиже…
Кому бы мы впоследствии ни рассказывали этот случай — никто не верил, Но лось-то был. Я и сейчас помню его тяжелый бег, треск кустарника, серннстьгл запах пота, влажный, косой взгляд — чудище из Валтасара. В конце концов мы с Толиком сочинили письмо в «Пионерку», и оттуда пришел ответ на казеином бланке: нас журили за грамматические ошибки, хвалили за слог, советовали больше читать и в своих литературных опытах стараться идти от жизни, например, описать одно из собраний отряда. Потом мне часто не верили, особенно когда я говорил правду, и я научился относиться к этому без обиды.
И отец не поверил.
Мы добрались до дома в темноте, часу в одиннадцатом. Не знаю, как встретили Толика, может быть, кексом, а мне мама еще на пороге отвесила оплеуху, на которую я обратил мало внимания, так спешил поделиться своей историей.
Отец, обрюзгший от волнения, выслушал меня с интересом, что-то пробормотал себе под нос и велел срочно укладываться в постель. Я решил, что все в порядке, спросил:
— Как ты думаешь, папа, почему он на нас напал?
— Выпимши был, — хмуро отозвался отец. — Выпил и закуски не нашел, вот и кинулся. Ты всегда, сынок, остерегайся пьяных. Он, и пьяный человек, бывает, делается, как лось с рогами.
— Все горе от ней, проклятой, — подтвердила мама.
На отца я носил обиду долго, упрямо, пестовал ее, как курочка яичко. Черт с ним, с лосем, думал я, но как же он мог не поверить своему сыну, как мог, если сердце мое разрывалось от великой правды. Как мог он смеяться над этим?
Если бы я знал, что скоро отца не станет, что навсегда и страшно отзбучит его покашливающий голос — головой о косяк, на пол, рука подвернута под грудь, из уха — капелька крови.
А что, если бы и знал? Что с того?
Чем бы я ему помог?
Уж лучше не знать…
Проснулся я с трудом. Голова раскалывалась.
Чувствительно сверлило под правой лопаткой и в кисти правой руки, на сгибе.
— Мальцев — сволочь! — сказал я вслух.
Вениамин Петрович Мальцев, ведущий, чаще других бывал в этом городе в командировках, курировал блок, у него я выспросил множество подробностей, но про Петю Шутова он и не заикнулся, даже фамилии его не называл. Словно такого и не существовало.
Капитанов, Шацкая, Прохоров, Давыдкж, сам директор Федор Николаевич вот с кем он имел дело. Все они, по мнению Мальцева, люди благородные, деликатные, знающие, исключая настройщика Викентия Давыдюка, рвача и выжигу, пославшего однажды тишайшего Мальцева к едреной бабушке. Мальцев ходил жаловаться на грубого настройщика его начальнику и получил от ворот поворот.
