Владимир Якименко - Сочинение
Воспользовавшись тем, что Нина Петровна на время куда-то отлучилась, в зале потушили свет. Только сцена мерцала красновато. Макс, уже без пиджака, в расстёгнутой на груди рубахе, стоял у микрофона, непривычно серьёзный. Он трогал струны гитары тонкими нервными пальцами, опускал голову вниз и в сторону, так что подбородок упирался в плечо, прислушивался. Постепенно в зале установилась тишина. Все глядели на сцену и ждали.
Макс выпрямился, наконец, удовлетворённо и оглянулся на бас-гитариста, нескладного высокого очкарика в буром грубошёрстном свитере и коротких, едва достигающих щиколоток узких джинсах. Очкарик шагнул к другому микрофону. И теперь оба они посмотрели на ударника — кругленького блондина. Толстячок заулыбался, взлетели на миг палочки в его коротких пухленьких руках, и… Что-то грохнуло, покатилось, рассыпалось тысячью мелких звенящих осколков. Взметнувшись, с утробным оглушительным гулом музыка хлынула в зал.
Серёжа глаз не мог отвести от Макса. Макс был просто неузнаваем. Он и его гитара слились, как будто стали единым существом. Собранными в щепоть напряжёнными пальцами Макс резко ударял по струнам, и лицо его, спина, плечи, ноги — всё тело вытягивалось, судорожно извиваясь, словно от нестерпимой боли или высшего наслаждения.
Играл Макс виртуозно. Импровизации его становились всё продолжительнее, всё отчаяннее и неистовее. Он покачивался перед микрофоном, как в забытьи, с закрытыми глазами, запрокинутым, побледневшим лицом, выкрикивал что есть силы невнятные отрывистые слова. В уголках рта его скапливалась, пузырясь, пена.
Сутулый очкарик с бас-гитарой держал себя намного спокойнее. Растопырив острые локти, он приплясывал вяло перед микрофоном, тряс головой, жирные волосы, мотаясь, хлестали его по плечам.
И вновь представился Серёже одинокий человечек, мечущийся среди безмолвно застывших домов-громад. Гулко звучали его шаги в пустом, безжизненном пространстве. Выхода не было. Из каменного колодца отчаянно кричал человек — звук голоса его, со всех сторон натыкаясь на камень, карабкался вверх, скользил по стенам домов, но, и не добравшись до крыш, слабел, замирал…
Однако вскоре и это видение пропало. Теперь Серёжа слышал только музыку. Она заполнила собою весь зал. Она неслась отовсюду. Она оглушала, опустошала голову, вытесняя все мысли и чувства. Оставалось одно — ритмичный грохот ударника, которому слепо и неудержимо стремилось повиноваться тело.
Серёжа сначала почти бессознательно стал притопывать в такт музыке ногой, потом похлопывать по коленкам ладонями и подпевать вполголоса. Рядом сидел Фонарёв и тоже, глядя на сцену оцепенело, покачивал головой, топал ногами. Да что там Фонарёв, даже стулья под ними подрагивали ритмично и тоже, казалось, постукивали ножками о паркет.
«Забыться! Забыться!» — кричала музыка. Всё само собой станет простым, понятным, доступным. Нерешительные сделаются решительными, слабые — сильными, флегматики зарядятся могучей энергией, застенчивые обретут лёгкость в общении… Все повскакали с мест, и скоро в беспорядочном бешеном танце двигался огромный зал, и даже массивная люстра над головами позванивала, раскачиваясь в такт движению.
Сотрясаясь перед Фонарёвым, стараясь не упустить ритм, ритм, ритм. Серёжа чувствовал, как прогибается, ходуном ходит от дружного топота пол, слышал хлопки, восторженные вскрики, громкое сопение, видел мелькающие в слабом свете напряжённо-застывшие лица, изгибающиеся непрестанно, как заведённые, тела, и ему было хорошо.
Справа от Серёжи, согнувшись в поясе, заложив за спину руки, точно конькобежец, не плясал — катился плавно с закрытыми глазами здоровяк Казанцев; слева прыгал неистово на прямых ногах, тряс головой так, что чуб свешивался на лицо, тщедушный Лёка. Никому ни до кого сейчас не было дела. Каждый танцевал в одиночку. И именно от этого не связанного ни с кем другим свободного движения получал удовольствие. Только Зубик, вяло перебиравший ногами на месте, нет-нет да и посматривал в Серёжину сторону. Взгляд его как будто говорил: «А, ты уже забыл о вчерашнем. Ну что ж, пляши, пляши, счастливый человечек…»
Но вот музыка оборвалась. Вздох разочарования пронёсся по залу. Наступившая тишина была неприятна, мучительна. Какое-то время все стояли, опустошённые, продолжая слегка покачиваться под неслышную уже музыку.
Наконец гитаристы заиграли медленный танец. И мальчишки вдруг увидели девочек. Девочки стояли и сидели напротив вдоль стены. И за небрежными их позами, скучающими взглядами, перешёптыванием, хихиканьем скрывалось одно — ожидание. Но мальчишки делали вид, что не замечают ничего. Они говорили с приятелями о пустяках, рассказывали анекдоты, выходили тайком покурить в коридор или просто сидели с отсутствующими лицами.
Правда, изредка прорывалось неуверенное:
— Может, пойдём пригласим?
— А кого? Ты наметил? Светку с Алёнкой? Да ну их… Маринку? Знаешь, я с ней чего-то…
В центре зал пустовал. Мальчишки не двигались с места. Это тянулось бесконечно, а музыка между тем вот-вот могла кончиться.
Серёжа поднялся, незаметно вытер о брюки вспотевшие ладони и почувствовал, как сразу взгляды всего зала устремились к нему. Показалось даже, что его раздели и он стоит теперь в освещённом ярко полукруге голый. А со всех сторон перешёптываются, смеются, обсуждают.
Серёжа шагал медленно через зал и успокаивал себя: «Надо же кому-то начать, решиться. А я и не её вовсе… Я любую могу — вон их сколько сидит, ожидает. И всё ничего себе, в порядке: и Катька Снастина и Лариска Любавина. Только рады будут».
Так рассуждал он, глядя перед собой на мелькающие широкие носки новых, лаково блестящих туфель. А ноги сами несли через зал. Но когда остановились, застыли новые туфли, расставив чуть в стороны носки, сдвинув пятки, как в военном строю, он не стал поднимать голову, чтобы взглянуть. Незачем было. Он и без того знал наверняка, кого увидит перед собой.
Но Лена Звездина… Лена, казалось, не понимала, чего это он подошёл. Хрупкая, тоненькая, в длинной вязаной юбке, в пёстрой кофточке с кармашком на груди, она лишь на миг скосила в его сторону глаза — серые, большие, холодноватые, — скользнула быстреньким, исподтишка взглядом и снова, отвернувшись, стала говорить что-то Лариске Любавиной.
Лариска, положив ногу на ногу, бесстыдно в упор разглядывала Серёжу. Серёжа стоял и молчал с глупой улыбкой.
«Ну, влип, — думал он. — Не замечает… Издевается… Лариске вот не надо было бы объяснять. А эта… Выставила на посмешище перед всей школой. Да и как начать? “Пойдём потанцуем?” — не звучит. “Позвольте пригласить?” — тоже не подходит. Старомодно слишком».
Лариска не выдержала, фыркнула в кулачок, но глаза остались печальными. Наверное, она почувствовала вдруг, что никогда никто не будет стоять перед ней так, как стоит сейчас перед Ленкой Серёжа.
— Можно вас? — наконец еле слышно сказал Серёжа, как будто и не учился с Леной в одном классе восемь с половиной лет.
— Меня? — переспросила Лена. И взглянула на него снизу вверх совсем незнакомо — долго, внимательно. И встала.
Серёжа обнял её за талию. Они сделали первые шаги. Музыка подхватила их и понесла неспешно в своём кружащемся потоке. Теперь Серёжа не замечал ничего. Он просто плыл вместе с Леной, захваченный единым, сближающим их всё теснее и тесное движением. Он ощущал быстрые прикосновения её коленей, ощущал всё её тело, сначала неловкое, настороженно отстраняющееся, потом вдруг, словно против воли, словно где-то там внутри пружинка сдерживающая лопнула от напряжения, обмякшее, прильнувшее доверчиво. И тогда он почувствовал на шее у себя её частое дыхание, летучее прикосновение её волос.
Ему хотелось одного: чтобы музыка не прекращалась, длилась и длилась без конца. Но музыка замерла. Танец кончился. Кончился слишком рано, слишком внезапно. Ещё какое-то время Серёжа продолжал стоять, прижимая к себе Лену. А когда очнулся, то увидел, что все расходятся и середина зала вновь пустеет. И как-то поспешно даже отстранился, склонил едва заметно в знак благодарности голову и, уже независимый, освобождённый, зашагал на своё место.
Чем ближе подходил Серёжа к приятелям-одноклассникам, тем разительнее менялся. Все должны были видеть — идёт через зал сильный, красивый, уверенный в себе мужчина, для которого не существует на свете никаких проблем. Вся прелесть лёгкого, беззаботного существования, обещавшего столько неизведанных радостей впереди, внезапно открылась Серёже. Он станет теперь таким, как Макс. И жизнь его потечёт складно, приятно, легко. Так будет всегда.
Возникло желание говорить, смеяться. Но слова вертелись на языке бесцветные, пошлые какие-то, обыкновенные слова, и он не решился начать, просто хлопнул по плечу подвернувшегося на пути Зубика.
