Владимир Якименко - Сочинение
Но Макс жил, на удивление, легко и просто, не прикладывая к этому на первый взгляд ни малейших усилий. Его мягко-округлое, почти девичье лицо, влажновато блестящие чёрные глаза не таили в себе никаких проблем. Как будто давным-давно, в раннем детстве, подхватило Макса загадочное воздушное течение и с тех пор несёт его над землёй поверх всех преград, трудностей, несчастий.
Прозвенел звонок, продолжавший даже в эти вечерние часы направлять жизнь школы, исправно разбивая её на равные сорокапятиминутные отрезки. Звук его, режущий ухо, удивительно напоминал раскатистый голос завуча Нины Петровны. Все, шумно двигая стульями, начали рассаживаться перед сценой, стараясь по укоренившейся прочно привычке не попасть на первые ряды, скрыться от глаз учителей за чьей-нибудь широкой спиной, без причины, так, на всякий случай. Возникла давка. «Там-там-ра-рам», — загудели в конце зала, становясь всё громче, крикливей, взбудораженные голоса.
Нина Петровна, а она выросла перед сценой точно с первым звуком звонка, выждала минуту, другую, теряя терпение, хлопнула в ладоши. Тут же, словно ветром, разметало толпу у последних рядов. Каждый мигом нашёл себе место. Только Клара Викторовна, стоя у рояля, громким голосом, как наседка цыплят, всё созывала к себе участников концерта.
Нина Петровна с едва сдерживаемым раздражением покосилась на неё.
— Клара Викторовна, нельзя ли потише? Или выйдите в коридор. Вы мешаете мне!
Во взгляде Нины Петровны, в её тоне Серёжа уловил плохо скрытую неприязнь. Ещё бы! Математичка, а взялась готовить литературный вечер. Не посоветовалась, не согласовала. «Прямое нарушение порядка, субординации», — как любила выражаться Нина Петровна, у которой муж был полковником и преподавал в военной академии.
— Да, да, конечно… Мы сейчас, — закивала Клара Викторовна.
И Серёжа вместе с другими выступающими оказался в маленьком тесном предбаннике, в который попадаешь из коридора, прежде чем войти в зал. Они стояли тихо у лесенки, ведущей на сцену, и ждали, когда закончит своё вступительное слово Нина Петровна.
Нина Петровна говорила о современной поэзии. Говорила долго. «Зу-у-у-у-у», — непрерывно на одной ноте тянул за дверью её хорошо поставленный голос. Серёжа начал дремать, прислонившись к стене. Но вдруг встрепенулся, прислушался, инстинктивно вытянув шею. Нет, он не ошибся, звучали знакомые строки. Серёжа испугался. Это было одно из его любимых стихотворений. Серёжа затаил дыхание и ждал с тревогой, что вот сейчас Нина Петровна привычно начнёт разбирать, анализировать — возьмёт стих бестрепетной рукой, и под умелыми холодными пальцами он распадётся на простенькие, всем понятные кусочки. Обнаружатся скреплявшие их винтики, скобы, гаечки…
Но Нина Петровна, к удивлению его, не останавливалась, а продолжала читать с увлечением дальше. Серёжа слушал, узнавая и не узнавая. Казалось, пропадала могучая таинственная сила завораживающих прежде строк. Они теряли блеск, словно окислялись мгновенно, стоило только Нине Петровне произнести их…
Но тут подошла Серёжина очередь выйти на сцену. Клара Викторовна с силой подтолкнула его в спину, зашептала торопливо в самое ухо:
— Читай, как для самого себя. Думай, что ты один и никого нет в зале.
Серёжа поднялся по лесенке, шагнул раз, другой машинально, ещё невидимый из зала, стараясь не задеть шнуры, аппаратуру музыкантов. И только вышел на середину, как почудилось: выключили свет. Ярко освещённый зал померк, лица, обращённые к нему, расплылись, слились в единую нестройно гудящую массу.
Залитая кроваво-красным сцена и чёрный зал. Серёжа стоял на сцене перед всеми один. Они смотрели на него и ждали. И чтобы доказать (а что, он и сам не понимал толком, чувствовал только — доказать) Нине Петровне, Кларе, всем, он стал читать, как бы полностью существом своим, перерождаясь в голос.
— Я — Гойя!
Глазницы воронок мне выклевал ворог,
слетая на поле нагое.
Я — Горе.
Я — голос
войны, городов головни
на снегу сорок первого года,
Я — голод.
Я — горло
повешенной бабы, чьё тело, как колокол,
било над площадью голой…
Я — Гойя!
Серёжа читал и боковым зрением видел чёрные колонки гитаристов по обе стороны от себя. Они назойливо маячили, лезли в глаза. И в какую-то минуту показалось, что колонки начали расти, вытягиваться вверх, раздаваться вширь, становясь похожими на прямоугольные высотные небоскрёбы, стоящие в начале Ленинского проспекта. А сам он делался всё меньше, меньше, пока не превратился в крошечного человечка, сжатого со всех сторон огромными мертвенно-чёрными башнями, которые того и гляди, сомкнувшись, поглотят его.
И ещё он понял: его не слышат. Пропал голос, как будто выключился звук. Он силился, раздирал в крике рот до хрипоты, до срыва; пересохло горло так, что чувствовал: слова обдирают воспалённую гортань.
Серёжа выбился из сил. Тело стало вялым, точно его перекрутили и выжали разом, до конца, как мокрое полотенце.
«Да зачем это я? — с изумлением, словно пробуждаясь, подумал Серёжа. — Отчего не жалею себя? Что мне, больше всех надо?»
И сейчас же донеслись до него оживлённые дружные хлопки, он увидел освещённый ярко зал и лица и глаза, блестящие, возбуждённые оттого, что вот и ещё один кончил читать. Ёрзали, крутились, подскакивая ежеминутно, будто сидели на горячем, переглядывались с девчонками, томились нетерпением: ведь впереди Макс со своим сногсшибательнейшим ансамблем, впереди танцы.
Серёжа выбежал в пустынный коридор, вмиг всё стало ему совершенно безразличным. Хотелось одного — спуститься вниз, одеться и тихонько уйти, убежать на холод, в ночь. Таким он представлялся себе оскорблённым, непонятым, одиноким.
Серёжа подошёл к окну. Из едва приметных щелей между рамами тянуло холодом, слышно было, как гудел ветер и на крыше стучало со скрежетом железо, словно ходил кто-то большой и тяжёлый, уверенно печатая шаг. Серёжа вспомнил свои вчерашние одинокие блуждания вокруг школьного двора и зябко поёжился.
А в зале уже с грохотом сдвигали к стенам стулья. Гитаристы настраивались.
— Раз! Раз! Один, два, три! — гулким эхом разносилось по коридору.
Серёжа медлил, не уходил. И чем дольше стоял он у окна, тем сильнее, против воли, тянуло его назад в зал, туда, где ребята, где шумно и весело, где скоро начнутся танцы.
«Почему я один всегда бываю прав и умён, а остальные во всём неправы, ограниченны, глупы? — думал Серёжа. — И виноваты всегда другие? А может быть, наоборот? Только не надо усложнять. Я и так смешон, наверное, запутавшийся, точно муха, в паутине своих нелепых проблем. Самый ничтожный пустяк, раздуваясь безмерно, приобретает для меня роковое значение. А если отбросить всё, не обращать внимания и жить, как Макс, естественно и просто, на одном дыхании?»
— Ну-ка, ну-ка, чем мы занимаемся в одиночестве? — услышал он за спиной голос вездесущего Фонарёва. — Заболел? Поддал слегка, а мускатиком не зажевал, и Клара унюхала? Сознайся! А может, Демьян? Слинять хочешь, пока не поздно? Про сочиненьице вспомнил… Ага? И не пытайся! Витёк из-под земли достанет, если что, — говорил Фонарёв без умолку.
При этом тело его, смётанное будто на живую нитку, шевелилось всё: голова поворачивалась беспрерывно по сторонам, ноздри раздувались, в самом воздухе пытаясь отыскать долгожданную поразительную новость, ноги нетерпеливо переминались, готовые сорваться с места и разнести эту новость по школе.
— Ну, и балбес же ты, Фонарёв! Так просто вышел, подышать.
— Сам балбес, — слабо огрызнулся Фонарёв и как-то сразу стих, застыл на месте. Лицо его посерело, сделавшись невыразительным, скучным, незаметным каким-то. Но только на мгновение. В следующую минуту тело его вновь всё пришло в движение, щёки порозовели, заблестели остренькие глазки, Фонарёв победно притопнул ногой. — Сиди, сиди, самое интересное проворонишь. Сейчас врубят. Это тебе не дворовая группка. Оборудование «биаковское», два оператора, стоваттные колонки, «ревербирация», «фузы», «квакеры» — сила!
Серёжа почувствовал, что ему нужен был только предлог, чтобы хоть кто-нибудь позвал, попросил, а он как бы нехотя, после долгих уговоров… Но Фонарёв, кажется, не собирался приглашать вторично. Он потерял к Серёже всякий интерес.
— Ну ладно, заглянем, что ли… — скучным голосом протянул вслед ему Серёжа, словно делая одолжение, и быстренько скользнул в зал.
Воспользовавшись тем, что Нина Петровна на время куда-то отлучилась, в зале потушили свет. Только сцена мерцала красновато. Макс, уже без пиджака, в расстёгнутой на груди рубахе, стоял у микрофона, непривычно серьёзный. Он трогал струны гитары тонкими нервными пальцами, опускал голову вниз и в сторону, так что подбородок упирался в плечо, прислушивался. Постепенно в зале установилась тишина. Все глядели на сцену и ждали.
