Элайза Грэнвилл - Гретель и тьма
— …сказала, что она всю ночь глаз не сомкнула, — прошептала Лили в тишине, — потому что в постели у нее было что-то твердое и оно не давало ей спать. — Беньямин хмыкнул. Гудрун нахмурилась. — И что все тело у нее — сплошной синяк. Принц возрадовался, ибо лишь настоящая принцесса может почувствовать крошечную горошину через толстую стопку пуховых перин. В тот же день они поженились. Это доказывает… — тут Лили бросила последние горошины в таз, а пустой стручок — в корзину, — что никогда не следует судить о человеке лишь по тому, что зрят глаза. — Она сложила руки на коленях.
— Ты все сделала, — проговорила Гудрун в изумлении. — Можешь, значит, постараться, когда хочешь.
— Отличная сказка, — сказал с восторгом Беньямин. Прошлой ночью он убеждал себя, что она всего лишь служанка и ему хоть что-то брезжит. А теперь он удивлялся, как вообще мог такое предположить. Приуныл. И все-таки — ради нее — он приложит еще больше усилий, чтоб вызнать правду. Через день-другой опять сходит к Хуго. Толстяк-журналист — нос и уши Леопольдштадта: так или иначе, ни один мерзкий слушок мимо него не пролетит. Но прежде он разберется с «Телемой» — этой Гоморрой наших дней. Должен же быть способ туда проникнуть. Тут его осенило: когда он сказал доктору, что молодых людей в клуб не берут из-за обилия там девушек, говорил он не всю правду. Мужчин нанимали, но особой разновидности — тех, кому женские чары безразличны. Он переминался с ноги на ногу, размышляя, какой ущерб может нанести своей репутации.
Ну и ладно. Пусть другие думают о нем что хотят, лишь бы Лили глядела на него благосклонно.
На мгновение Беньямин позволил себе вообразить будущее, в котором ему дозволят защищать ее, заботиться о ней. Вполне возможно. Кем бы она ни была, у Лили сейчас ничего нет: arm wie eirne Kirchenmaus — бедна как церковная мышь. Он подобрал ее, как говаривала его матушка, в чем мать родила. Куда ей податься? Как жить? Может, доктор позволит ему довести до ума каморку над конюшнями. Беньямин построил бы перегородку, вышло бы две комнаты; выклянчил бы из дома какую-никакую мебель. Это для начала. Днем они бы работали: она — в доме, он — в саду или сопровождал бы доктора; они бы часто виделись и улыбались бы на ходу своим общим тайнам. Вечерами он бы учился, а Лили шила, или читала, или составляла букеты. По выходным, когда хозяевам не требовалась коляска, может, им бы разрешали прокатиться в пригород, в Венский лес и к замку Перхтольдсдорф. Или, может, даже до самого Санкт-Пёльтена, где древнеримские развалины. А когда он получит образование и разбогатеет — снимет квартиру в лучшем районе города; и тогда у них тоже будет летний отпуск в Гмундене…
— Лицо свое дурацкое поправь, — заорала Гудрун, примеряясь к нему деревянной ложкой.
— Какая муха тебя укусила? — прошептал Беньямин. — Кое-кто тут прям медведица с больной задницей.
— Что?
— Ничего не могу с лицом поделать, — заявил Беньямин.
— Я слышала, что ты там сказал. Как ты смеешь! Побольше уважения, будь любезен, иначе получишь от ворот поворот, когда фрау доктор Бройер вернется да услышит про твое пьянство.
Лили за спиной у Гудрун еле заметно улыбнулась. Беньямин ответил ей широкой улыбкой, а вдобавок еще и глаза закатил. А зря.
— Вон отсюда! — взревела Гудрун.
— Ладно. Фрукты, стало быть, собирать не надо, как я понимаю. — Он замер в дверях и подмигнул Лили.
— Нет, надо — вернись немедля! Как ты смеешь уходить, когда я с тобой разговариваю? Хозяин все про это узнает. — Она глянула на Лили. — Держи, — сказала она и сунула громадный таз ей в руки. — Малина. Надеюсь, ты помнишь, что это такое. А потом наберешь свежих цветов для залы.
— Ей хуже, — сказал Беньямин, когда Лили появилась на солнышке. — Власть в голову ударяет. Веди себя хорошо, когда вернется остальная семья. Давай помогу тебе с малиной. — До него дошло, что из дома клети с плодовыми кустами не видны.
Вдали от угрюмой кухни волосы у нее сияли красным золотом. От жара печи они увлажнились, и мелкие кудри льнули к голове, как у херувима. Блузка была велика и болталась на ней, и в зазор было видно тонкое кружево на белой коже. Беньямин осторожно пристроился так, чтобы увидеть побольше. Он скрутил пальцами кусок рафии и придвинулся ближе.
— Я боялся, что ты умерла, — сказал он вполголоса. Лили глянула на него, но не ответила. В такой близи он видел зеленоватые тени от синяков у нее за ухом и грубые царапины на горле. Кровь у него словно зажглась. — Только скажи мне, кто это с тобой сделал, и я его убью. Убью подонка — очень-очень медленно.
— Я сама его убью, — отозвалась она тихо. — Такая у меня здесь цель.
— В том мерзком клубе? Тебя там держали узницей?
— Так или иначе мы все — узники.
Беньямин воспринял это загадочное утверждение как согласие. Не важно, что там за планы у доктора, — у него теперь есть свои.
— Давай я тебе помогу, — сказал он, открывая дверцу клети с кустами.
Искоса глянув на него, Лили шагнула внутрь и замерла, вдыхая жаркий малиновый аромат, перемешанный с резким игривым запахом смородинового листа, а Беньямин схватил палку и выгнал дрозденка, пробравшегося под сетку. В пучках высокой травы тарахтели кузнечики. Пара белых бабочек выплясывала ритуальный танец у них над головами. Беньямин повел Лили вдоль длинных рядов обнаженных фруктовых кустов, пока не добрались до осенней малины.
— Это я их сажал. — Он потянулся к особенно крупному и роскошному кусту. — Попробуй. Бери еще. — Кормить Лили — вот чем он мог бы заниматься до самого вечера. Но после третьей ягоды она отвернула голову. — Тебе не нравится? Сам я тоже абрикосы предпочитаю. А у тебя какой любимый фрукт?
Она рассмеялась.
— Вишня.
— Она сошла уже. Дальше яблоки и ежевика.
Лили взяла его за плечо.
— Даниил, ты предложил мне помощь. Можешь отвезти меня в Линц? — Беньямин глянул на ее маленькую руку и отвернулся, страшно разочарованный, что она не запомнила даже его имени.
— Даниил — это мой брат, — пробормотал он плоским мертвым голосом. — Даниил тебя нашел — и его друг Бруно.
— Беньямин, — поправилась Лили, глядя ему в лицо так нежно, что он тут же ее простил. — Конечно же.
— Линц далеко, целый день ехать — или даже дольше. Можем на поезде, думаю. Ты сама оттуда?
Она кивнула, но Беньямин не очень поверил. Он с любопытством вгляделся в нее. — Ты правда не помнишь, кто ты такая?
— Я сказала, что у меня нет имени. Это правда. Дело не в памяти.
— Ты убегала, когда на тебя напали?
— Нет. — Губы у нее задрожали. — Нет, я бежала куда-то, а не откуда-то. — Она показала ему таз. — Думаю, этого хватит. В доме всего трое.
— Лучше набрать полный, — сказал Беньямин. — Старая ведьма втихаря слопает половину.
Гуляя по саду в поисках первых осенних крокусов, безвременников — Colchicum autumnae, — что росли в изобилии под древним ореховым деревом и были ему утешением в надвигающейся осени, Йозеф заметил Лили и Беньямина среди фруктовых кустов — и замер. Увидел их головы, сдвинутые так близко, и ему стало нехорошо. Он сделал еще пару шагов, увидел, как Беньямин вкладывает ярко-красную малину меж девичьих губ, услышал ее громкий смех и отвернулся, кусая костяшки пальцев: злая зависть поразила его, острая, как удар в солнечное сплетение.
Не разбирая дороги, Йозеф ринулся прямиком через огород — к неприкосновенности своего кабинета, но глаза его так застлала влага, что он едва видел узкую тропку. Ноги не слушались, он давил травы направо и налево, выпуская на волю укоризненные ароматы — бессловесный язык съедобных растений: резкий цитрусовый дух лечебной полыни, навевающий воспоминания запах мяты, о каком Калпепер[84] — а также античные греки — говорил, что он возбуждает в стариках похоть; тмин, высаженный Гудрун, — от неверности мужей; едкая вонь руты — травы покаяния, сожаления. И вот наконец еще один запах, пьянящий всем тем, что прилежит к дому, — до того сильный, что висит в воздухе, как вкус, — дотянулся до него, забрал, и Йозеф понял, что забрел в кусты розмарина, где прачка развесила мелкое домашнее белье на просушку, как встарь. Он осел на мшистую скамью рядом и принялся растирать голени. Надвигалась старость; еще чуть-чуть этих глупостей — и он станет мишенью для насмешек или того хуже: как те достойные порицания старцы в Книге пророка Даниила, алкавшие юности и красоты Сусанны. Отец рассказывал ему эту историю полвека назад. Но лишь теперь Йозеф осознал, что Леопольду, который всегда казался древним, как многие отцы — своим отпрыскам, было почти пятьдесят — всего на семь лет младше самого Йозефа, — когда тот женился на красивой образованной дочери состоятельного торговца шелком. Йозефа пробило крошечным толчком — он осознал еще одно: Берте Землер, его несчастной матери, было всего двадцать два, почти как Лили. И то было не немыслимо…
