Валерий Митрохин - Афорист
У каждого своя причина. Например, Пиза не любит аборигенов за то, что они потребовали закрытия его предприятия.
Под пивным ларьком:
— А я его не праздную…
— Что не празднуешь?
— Да государство это…
— Как так? Это же наша родина!
— Родина — это страна. А государство — это власть. У нас она смешная.
— И что в ней смешного?
— Например, праздники. Что мы празднуем? День военно–морского флота, которого у нас нет. День военно–воздушных сил, которых у нас нет. День Конституции, которая никого не защищает…
Психома
«Ножичек» — игра моего детства. Чертился на земле круг. Разделялся на четыре или две, или три части — по числу игроков. Больше четырёх участников, как правило, не допускалось. Они по очереди подбрасывали свои ножички — была целая система приёмов: и с плеча, и даже с подбородка… Нож тыкался в землю, и через эту точку проводилась черта — отрезался кусок у соседа.
Ума палата. Палата для ума — это сердце. Автор.
Хорошо то, что хорошо кончается. Хорошо то, что кончается. Пиза.
Хорошо то, что уже кончилось. И чем больше времени проходит после конца или окончания, или кончины, тем всё лучше оно становится. Автор.
У слова должны быть и смысл, и сила, и власть. Автор.
Чин — Автор:
— Я придумал вид спорта.
— Что на этот раз?
— Бег со змеями.
— С воздушными. А что, оригинально! Постой, не рассказывай. Я сам продолжу. Змей не должен упасть, пока бежишь. Так? А бежать начинаешь лишь после того, как твой змей набрал высоту. Так?
— Нет!
— Каждый участник сам решает, когда ему бежать. Главное, чтобы змей не упал?
— Нет.
— Ладно. Рассказывай как.
— На беговой дорожке — змеи. Тот, кого не ужалят, — победитель.
— Ядовитые?!
— В том–то и всё дело. Дорожка закрыта со всех сторон, чтоб кобры или гремучки не расползались.
— Ну, знаешь ли!
— Таким будет спорт будущего. Надо запатентовать изобретение. Кстати, у тебя тоже неплохой вариант получился. Детский. Советую зарегистрировать авторство!
Пур — Шпагатов:
Движение, движение… И только движение! Даже движение пальцев на резиновом эспандере — спасение. Даже работа челюстей на жевательной резинке. Жуйте! Жуйте! Жуйте!
Ретроспекция
Ва — Вовсу:
— Я хочу предупредить, что живу в весьма бандитском районе. Вечерами туда лучше не ходить.
Валя — это воля.
Се — страна непуганых демократов. Пур — Шпагатов.
О Колировке:
— Это не женщина, а самозаводящаяся кукла.
Притча:
Мальчик и девочка на черепахе. Они оседлали её. Им хочется, чтобы она поскорее двигалась. Но черепаха — большая, тяжёлая — еле шевелится. Её понукают, бьют, но она под панцирем, ей не больно.
Юноша и девушка. Те самые дети — они успели вырасти — торопят черепаху. Толкают её, нервничают.
В этих бесплодных хлопотах они не заметили, как повзрослели. А потом постепенно и состарились.
Они гонят её — свою жизнь, судьбу… Называй как знаешь, как тебе удобно или привычно. Она по–прежнему не спешит. Она знает, что быстрее невозможно. Цель ей известна, цель уже просматривается. И она не спешит к ней, ибо не хочет, чтобы всё кончилось. Даже это медленное и такое прекрасное движение.
Муст — Чину и Вовсу:
Чем легче всего запугать обывателя, то есть население? Поясняю. Чем непонятнее трупы, тем страшнее. Беспричинные (на взгляд непосвящённого) смерти — вот что наводит ужас.
Вовс — Мусту:
— Тебе не кажется, что ты рискуешь?
— Чем это я рискую?
— Головой.
Семивёрстов — Тама:
— Как поживает твоя малышка?
— Очень скучает.
— Ну, теперь — порядок. Будут играть с моим малышом.
Жить невозможно, но как бы ни было существование бессмысленно, жить надо столько, сколько назначено. Вовс.
Пролетела комета, и не стало великого государства. Пиза.
Колокола и колокольни — земные муляжи межзвёздных кораблей. Чин.
Ничем не озабочен, кроме личного,
он — обладатель баритона зычного —
не стал ни командиром, ни певцом,
а выглядит при этом молодцом.
Пур — Шпагатов.
Мур смотрел на толпу гостей и рассеянно размышлял: зачем так много приглашено. Не находя тому объяснения, одновременно думал: пожалуй, невозможно ничего изменить; остановить происходящее нельзя — слишком уж много людей сошлось и съехалось на свадьбу.
Такой он человек. Прежде всего, думает о других, а потом уже о себе. Так и женился.
Прохожие:
— Как жизнь?
— Не занят больше обычного.
Потекло как из размороженного холодильника. Сразу же после новостей. Есть на первом канале рекламный момент. Начинается он шумом ручья, а кончается рёвом водопада. На этом этапе вода шла как из лейки. Подставляй цветочники — поливай герань. А почему бы нет?! Телевизор и холодильник от одной розетки работают.
Зачем несешь цветы вниз головой? Они ведь не дохлая курица! Тама.
Из разговоров:
— У моей девочки жар. Она перенервничала. А как твой парнишка?
— Полон творческих замыслов.
Светлый, порой невыносимо сверкающий туннель прицела наполнялся картинами былого. Семивёрстов узнавал события прошлого, часто радостного. Но почему с грустью, а то и с тоской?
Задавался этим вопросом. А когда слёзы заливали ему глаза, шмыгал носом, жмурился, ненадолго выключая зрение.
Разговор с Тамой:
— Соскучился по деревне. Хочу домой, а меня не пускают, не принимают.
— С чего ты взял?
— Просто в ушах у меня все время шумит море и чайки. А вот когда истерика, хоть в петлю.
— Истерика? У тебя?
— У чаек. Они когда кричат, такое впечатление, что это бабья коллективная истерика.
— Птицы эти, Чемпион, просто хохочут.
— Они–то хохочут, а я плачу. Если бы живы были мои родители, они бы позвали меня. Но их нет, а чужие меня не пускают
— Какой же ты трогательный, когда пьяный! Хочешь, я тебе что–то скажу?
— Скажи.
— Там тебе все всегда рады. Особенно сосед — Теря.
— Я знаю, Терентий меня любит. Он мне хочет передать кое–какие свои рыбацкие секреты. Давай поедем без приглашения. Иной раз так пахнёт рыбьим духом, как будто ветром с моря подуло.
— Ностальгия.
— Конец света, Страшный Суд. Апокалипсис! Слушай, есть один человек, наш земляк, с которым тебе надо познакомиться.
— Кто это?
— Автор.
— А, этот. Да я его знаю.
— Вы лично знакомы?
— Я его знаю, а он меня нет. Хотя полагает, что знает. Он вообще думает, что знает всех нас и о нас. Я не люблю таких.
— Ну, чего ты!? Он парень хороший.
— Не люблю, которые лезут, во всё свой нос норовят сунуть.
Пахло дынями и морем. В горячем августе тягуче свиристели цикады, посвистывали суслики, и так и подмывало что–нибудь содеять этакое, пряное. В духе возбуждающего зноя, ввиду этих ясных вод и налитых светом голубых бездн.
Семивёрстов тащился по вымытому ночным ливнем просёлку. Он тащился от этого вымытого с золотистой, словно хлебная, горбушкой просёлка. От цикад и сусликов. От моря и неба, слившихся в одну вогнутую линзу бирюзы.
Ему было так, что он радовался одиночеству и даже тому, что рядом с ним нет сейчас даже тех, кого он любил более всего на свете, — жены и дочки.
«Под бирюзовым парусом Вселенной».
Бормоча эти слова, Семивёрстов шёл туда, где его никто не ждал, но все знали и помнили о нём.
Белоснежный Семивёрстов шел под парусом. Он впрямь походил на корабль. Белые штиблеты, белые брюки, белая майка, белые волосы ёжиком…
Не правда ли, странное согласование?
Впереди в самом тупике уже виднелся домишко под шифером. Там когда–то родился Семивёрстов. Туда его приводит хотя бы раз в год старый просёлок. Туда его тянет некая сила. Особенно сильно — летом. Туда он наведывается чаще всего один. Живёт под отчей крышей дней несколько. Такой у него отпуск. Такой у него отдых. Чуть больше недели, а хватает, чтобы восстановиться и потом целый год себя не жалеть. Работа у него тяжёлая. Он учит детей стрелять.
Автомобиль шёл так быстро, что, пока он объяснялся в любви, минуло двенадцать километров. Это он заметил машинально, потому что в исступлении признания всё время смотрел на спидометр.
Вовс не рослее многих. Но всегда на танцах его рыжеватая шевелюра возвышалась над головами иных. А всё потому, что этому симпатичному аборигену любой ценой хотелось быть выше других. Он скачет бедняга. Скачет, но не летает.
…Твой острый сверкающий след. Гений.
Эти всхлипы и вздохи, и позы.
