Валерий Митрохин - Афорист
Свеча имеет ореол, разумеется, когда горит.
И чтобы увидеть его, нужно отдалиться от пламени на некоторое, но не слишком большое, расстояние. Особенно хорошо это видно ночью, или туманным днём.
Муст — Вовс:
— Меня раздражают инородцы. Они вопиюще не такие, как мы. Я понимаю: это плохо, что я так нетерпим. Но что делать. Я у себя дома. Я хочу, чтоб у меня дома было всё так, как мне приятно.
— Ну, чем же они не такие, брат?
— Хотя бы тем, что вопят койотами. Для них подобные возгласы стали естественным отправлением восторга. Это потому, что они растеряли всё своё и теперь заимствуют что попало, что им кажется модным. Противно!
— Но, Муст, это же мелочь!
— А меня она ввергает в ярость. Что это они себе вообразили! Тут не Койотия им. Тут наша с тобой Аборигения.
— Ну, а как же иначе им кричать, если весь мир давно уже вопит койотом. Что ж, по–твоему, им кричать ослиными голосами?!
— Они достойны только презрения, поскольку растеряли все свои национальные признаки.
— Ты поражаешь меня, брат.
— У меня сердце поэта, Вовс! Оно болит у меня по всякому поводу. Скажу тебе, Вовс, раз и навсегда: для меня они одинаковы — и куцапы, и холопцы. И те, и другие занимают нашу территорию.
— Но ведь холопцы за нас. Они против куцапов.
— Нам они не нужны. Без помощников обойдёмся.
Из разговоров:
— Великое счастье испытать волю Божью.
— Ты хочешь забрать большую часть своих лет досрочно? Или оставишь их без призора?
— Мал, мёл, мел, мил, мол, мул, мыл, мял, мал.
Ретроспектива
Много лет назад Семивёрстов — Пиза:
— А ты всё такой же языкатый, Пиза!
— Значит, мы с тобой не стареем, Семивёрстов, коль не изменились.
— Может быть, — усомнился Чемпион.
— Слушай, я давно ищу с тобой встречи. Хочу сделать заманчивое предложение.
— Какое же?
— Предлагаю тебе жениться на моей сестрёнке. Баба она ничего. Особенно — характером. И, по–моему, в твоём вкусе.
— Но… я…
— Не думай! Она всё ещё девица — не терял тона Пиза, — но очень шустрая. Поэтому я тороплюсь. Давай, спеши наперехват.
— Шустрая! Как раз таких не…
— Перестань, — снова перебил Пиза, — в моём роду все женщины отличаются верностью до гроба.
— Но я её никогда не видал!
— Не ври! Сколько раз ко мне приходил, столько же раз и видел её.
— Когда же это было!
— Десять лет назад.
— Ого!
— Ну что «ого»! Неужели у тебя такая слабая память?
— Твоей сестры не помню. — Семивёрстов вдруг представил себе старую деву с чёрными усами.
— Естественно, ты мог не обращать внимания на неё. Ведь малышке тогда было шесть с небольшим лет.
— Вот именно, что с небольшим.
— Не в размерах суть. Ты же знаешь, — частил Пиза, — ну а что дальше скажешь?
— Как хоть зовут её?
— О, у неё оригинальное имя — Тама.
— У вас тут у всех, что ни имечко, то…
— Мы любим звучные имена, ты прав!
О, как чудесна была бы жизнь, если бы мы довольствовались одними реальными бедствиями, не преклоняя слуха к призракам и химерам нашего ума…
Не питайте помыслы неспокойные. Лука, 12, 29.
Необходимые друг другу люди обязательно встречаются. Другое дело, ко времени это случается или нет. Нередко встреча опаздывает. Но бывает и преждевременной.
Залив был полон парусов, словно майский луг цветами. Тама — не женщина, а жасмин.
Тама лежала на камне. И волна, перекатывающаяся через него, перекатывалась и через неё. Вода завихрялась у неё под мышками и в промежности. И эта нежная турбулентность — эти каскады и каскадики создавали зрелище поистине гармоническое. Всё было в нём: и картавый говорок апрельского ручья, и летнее золото волос, и осенняя смуглота сосцов и белоснежный огонь смеха… О, женщина!
Потом она сидела босая, поджав пальцы ног. Все женщины так делают, когда босые.
— Кажется, обо мне ты знаешь больше, чем я сам.
— Просто, мои знания — это мои чувства. Опыт женщины — её чувства. Тем он богаче, чем разнообразнее.
Судьба назвала их. Они были приговорены ею к тому, что меж ними случилось.
Так начиналась эта любовь. То была последняя любовь.
Тама — Пизе:
— Это земля ягод и цветов, моря и солнца и самого вкусного на свете хлеба. Ещё: самых красивых женщин, но не разврата. Ты и такие, как ты, пытаетесь её своим позорным бизнесом сделать такой.
Щемящее чувство утраты порой нахлынет. Накатит, обдаст… Семивёрстов.
Ной, геНий, гНэй, акмоНай, солёНый, нагоНяй, иНей.
— Где она сейчас?
— Вне пределов досягаемости.
Трёп на улице:
— Лучше жить в глухой провинции у моря.
— Согласен. Но не постоянно.
Анчоус — ослепительно белая деревня. Это от песка, камней и солнца она такая. Кое–кому кажется, что и от соли, но это не так. Соль не везде, как песок, солнце, камни. Она только в одном месте. В бурте возле рыбацкого сарая.
В Анчоусе
Они подходили к дому. У зеленой калиточки как раз остановился велосипедист и давай звонить.
— Почтальон — пояснил Пиза. — И чего трезвонить, там же есть ящик.
На крыльцо вышла высокая девушка в длинном рыбацком фартуке.
— А вот и сестрёнка. Судя по аромату — рыбу жарит.
Почтальон протянул ей пакет. Она расписалась в книжечке.
— Заказное письмо получила, — комментировал Пиза.
Они уже подходили к штакетнику, увитому хмелем и плющом. Не обратив никакого внимания на брата и его спутника, блондинка, повернувшись, заспешила в дом. А почтальон, глядя ей вослед, вдруг схватился за грудь и покачнулся. Семивёрстов бросился к нему, подхватил, поддержал.
— Что с тобой, земляк?!
Немолодой уже мужик широко открытыми, невидящими глазами смотрел на него, хватая воздух перекошенным ртом.
— Вот зараза! — услыхал Семивёрстов восхищённо–возмущённый голос друга. Обернулся к нему и скользнул вслед за его взглядом. По дорожке к дому, сверкая ягодицами, уходила Тама.
Продышавшийся почтальон, потрясённо крякнув, неловко пошёл, ведя велосипед: прочь, прочь, прочь. А над притихшим заливом истерически хохотала чайка.
— Маху дала — обронил Пиза, открывая калиточку. — Междумах допустила.
Ам, ем, ём, им, ям, ом, юм, эм, ум.
Искусственный спутник жизни, — так обозначил себя Пиза накануне развода со второй женой.
Чемпионом стать нельзя. Чемпионами рождаются. Их, чемпионов, сразу видно. И те из тренеров — настоящие тренеры, кто способен разглядеть чемпиона среди иных ещё задолго до его побед. Автор.
В светлом туннеле оптики копошились волны залива.
Чемпион знал наверняка: рано или позже Чин появится в сверкающей перспективе этой оптики, чтобы остаться в ней навсегда.
Из прочих разговоров:
— Извини. У нас такой замусоренный город. Плохо убирается. Потому что дворникам мало платят.
— Они построили дома на склоне живописной горы. А потом выяснилось, что под боком деревни, в урочище — кладбище радиоактивных отходов.
— Ым, сделай мне чашечку взвару, как всегда.
Сутенёр — философ, познавший суть вещей и эксплуатирующий суть вещей в корыстных целях. Пиза.
Соловьи в раю зимуют. Автор.
Если зайца долго бить по голове, научится спички зажигать. Чехов.
Степь сжимается в гармошку. Начинается предгорье. Потихоньку, понемножку поднимаемся наверх. И закладывает уши, и першит легонько в горле от высокой хвои горной, голубой, как белкин мех.
— Дядя Соя, но ведь вы умер!
— Не думай за это. Просто я перешёл на нелегальное положение.
— Но ведь закопали тебя!
— То был другой вместо меня.
— О! Господи!
— О нём ни слова. У нас не принято. Иначе и тебя закопают.
— Все дороги ведут в ад?
— Именно… Но ты слушай дальше: обо мне позаботились. Есть у нас человековод Жилда. Все телопроизводители под его началом. Он для нас и бригадир и учётчик!
— Дядя! Откуда вы взялся?
— Из Окаянии, то бишь Окоёмии. Автомолётом.
— Но как так можно. Чтоб?..
— Меня взял один э… Тофелем звать.
— Не то, не то вы говоришь. Разве оттуда можно… и что это такое автомолёт?
— Ну, такая вещь. С виду на рояль смахивает. Очень вместительный транспорт. Правда, много топлива жрёт…
— А на каком топливе он работает?
— На рапсовом масле.
— Что–ооо?
— В Окоёмии, то бишь в Окаянии тысячи полей засеяны рапсом, сотни маслодавилень. Очень экологичное горючее. После него эфир чистый.
Мажар затряс головой. Принялся ощупываться. И особенно тщательно обследовал поверхность всклокоченной своей головы.
