Рышард Клысь - «Какаду»
Жеребец рассмеялся.
— Что случилось, Джордж? — спросил с любопытством Толстяк. — Этот тип сказал что-то смешное?
— Ой, да, — ответил Жеребец, не переставая смеяться. — Он ждал нас. Говорит, ни о чем другом не мечтал на этой дерьмовой войне, кроме как о встрече с нами…
— О’кэй, — проговорил с одобрением Толстяк. — Скажи ему, что он может опустить руки. Этот старик начинает мне нравиться. Он забавный…
Жеребец кивнул головой и произнес улыбаясь:
— Можешь опустить руки.
Хольт тотчас воспользовался разрешением. Руки болели все больше, а кисти совсем уже одеревенели.
Толстяк изучающе присматривался к нему. Дотронулся рукой до распахнутой полы его шинели и спросил:
— Ты не ранен?
Хольт беспомощно пожал плечами. Он не понимал по-английски. Посмотрел на Жеребца.
— Он тебя спрашивает, не ранен ли ты, — пояснил Жеребец.
— Нет, — ответил Хольт. — Со мной все в порядке…
— А тогда откуда взялась кровь на твоей шинели? — удивился Жеребец. — Тебя, наверное, все-таки задело…
— Нет.
— Слышишь, Джек? Этот тип упрям как осел. Говорит, не ранен…
— Черт с ним. Кончай это. Я все равно ничего не понимаю, что он там бормочет…
— А куда ты дел своего приятеля? — спросил подозрительно Жеребец.
— Он погиб.
— Ты в этом уверен?
— Да. Мы лежали рядом, и ему в голову попал осколок снаряда…
— Не может быть! — осклабился Жеребец.
— Правда…
Жеребец, оживившись, посмотрел на Толстяка и сказал:
— Ты слышал, Джек?
— Что еще?
— Старый пройдоха говорит, что его приятель погиб…
— О’кэй! — сказал Толстяк флегматично. — Можешь ему сказать, чтобы он поцеловал меня в задницу. Наплевать мне на его приятеля…
— Это был хороший человек, — проговорил Хольт.
— И в самом деле умора, Джек, — сказал Жеребец Толстяку. — Он все еще талдычит о своем приятеле, мол, хорошим человеком был…
— Черт побери. Ты слышал когда такой вздор?
— Нет…
— Я тоже! — признался Толстяк. — Интересно, зачем он это говорит?
— Не догадываешься?
— Откуда мне знать?
— Подумай, Джек. Поработай котелком…
Толстяк нахмурил брови. Минуту спустя сказал со вздохом:
— Не получается, Джордж. Ничего не приходит в голову.
— О мертвых не полагается говорить плохо… — сказал Жеребец. — Теперь дошло?
— Вот оно что!
Толстяк рассмеялся. Хольт с беспокойством прислушивался к их разговору. Странно, о чем они так долго могли рассуждать? Тщетно старался он хоть что-нибудь понять из того, о чем они говорили. Когда Толстяк перестал смеяться, Хольт обратился к верзиле и еще раз настойчиво повторил, как будто хотел убедить в этом самого себя:
— Это был действительно очень хороший человек.
— Покажи, который из них, — сказал Жеребец с притворной серьезностью. — Хочется знать, как хотя бы выглядит порядочный человек…
Хольт показал рукой на тело Раубенштока. Оба американца заглянули вниз и с минуту смотрели туда, ничего уже не говоря.
Толстяк вынул из кармана пачку «Честерфилда». Угостил сначала Жеребца, а потом и Хольту дал сигарету. Хольт впервые за этот день улыбнулся. Он был благодарен Толстяку, но не знал, как это выразить. Они закурили и стояли рядом в полном молчании, глядя на простиравшееся перед ними побоище, на которое опускался розовеющий на солнце туман.
— Ну, фрайер, — сказал Жеребец, вздохнув. — Для тебя война уже кончилась…
— Я страшно рад, — признался Хольт. — Боже мой, я так давно ждал этого!..
— Еще бы, — засмеялся Жеребец. — В твои-то годы приятного мало — торчать в окопах да стрелять в людей…
— Я совсем этого не хотел, — заторопился Хольт. — Я всегда был против войны. И не верю, чтобы это могло быть приятным для кого-нибудь…
Жеребец глянул на него исподлобья.
— Ничего ты не знаешь, фрайер, — проговорил он снисходительно. — Или же притворяешься блаженным. Война может быть чертовски приятной штукой, если ты более или менее везучий. Зависит, как на нее посмотреть. Сначала все забавно. Потому что, убивая, никогда не примеряешь это к себе. Соображаешь? Каждый верит, что не умрет, что с ним не может случиться ничего плохого, ведь он под особым покровительством судьбы, господа бога или дьявола. Но в конце концов оказывается, что умираем мы все, разве нет?
— Я никогда так не думал, — простодушно признался Хольт. — Лучше, чтобы никогда не было войн…
Жеребец не отвечал. Он повернулся в сторону танка, неподалеку от которого они стояли, и принялся внимательно всматриваться в тело, свесившееся из люка. То ли он о чем-то упорно думал, то ли удивлялся, нахмурив брови, и его лицо, выражавшее озабоченность, походило теперь на лицо большого нескладного мальчика. Ему могло быть самое большее тридцать лет, а выглядел он на двадцать пять. Худой, очень высокий, на целую голову выше Хольта и своего толстого, тяжеловесного и неуклюжего товарища.
— У тебя семья есть? — спросил он через минуту Хольта.
— Да. Двое детей и жена.
— Чем ты занимался на гражданке?
— Я коммерсант, — объяснил Хольт. — У меня в Кёльне довольно большое предприятие…
Жеребец посмотрел на него с интересом.
— О’кэй, — сказал он. — Все понятно, старина. Моя семья тоже занимается торговлей…
— Вы прекрасно говорите по-немецки, — заметил Хольт с нескрываемым удивлением. — Вы долго учились?
— С рождения. Дома у нас часто говорят на этом языке.
— А, значит, мы соотечественники! — обрадовался Хольт. — Боже мой, что за совпадение!
Жеребец искоса посмотрел на него. И холодно проговорил:
— Ты, фрайер! Можешь не рассчитывать на меня. Я родился в Штатах, и я настоящий американец. — Потом добавил: — Если бы даже я им и не был, то это ситуацию не меняет, ясно?..
— Я ни на что не рассчитываю! — поспешно объяснил Хольт. — Я просто так сказал…
— Ну, еще бы…
Подобрев, он похлопал Хольта по плечу. Улыбнулся. Вытащил из полевой сумки фляжку. Отвинтил крышку и дал ему выпить виски. Хольт сделал изрядный глоток, тотчас поперхнулся и закашлялся, и тогда они рассмеялись над его неловкостью. Он вернул им стаканчик. Теперь пили они, со смаком, словно молодое вино, а Хольт молча присматривался к ним, чувствуя внутри приятное тепло, и, когда ему снова налили виски, он выпил его тут же, ему было все еще холодно и била дрожь.
— Виски — шикарный напиток, а? — заговорил Толстяк.
Хольт выжидательно глянул на Жеребца.
— Он спрашивает, как ты себя чувствуешь, старина, — перевел Жеребец.
— Передайте ему, пожалуйста, что теперь я чувствую себя великолепно…
— Может, сигарету?
— Если позволите, я с удовольствием…
— Что он снова болтает, этот фрайер? — забеспокоился Толстяк, наполняя опять стаканчик.
Жеребец вытащил сигареты.
— Он говорит, что ты, должно быть, чертовски тупой малый.
Толстяк удивился.
— Откуда он, черт побери, может знать?
— Сам удивляюсь. Но что-то ему известно, раз так говорит.
— Сукин сын. Ведь он меня совсем не знает…
— Ну и что с того?
— Откуда ему известно, какой я?
Жеребец посмотрел на Толстяка с иронической улыбкой.
— Достаточно посмотреть на твою дурацкую морду, — сказал он. — Достаточно заглянуть в твои мутные, пропитые зенки, послушать, как ты мямлишь, Джек, чтобы сразу понять…
— Ты брешешь, Джордж…
— Нет. Спроси старика, он скажет тебе то же самое…
— Я дам ему по морде, — сказал Толстяк мирно и лениво. — Разукрашу ему будку так, что будет меня помнить до Судного дня…
— Хочешь убить этого старого фрайера?
— Нет, я только дам ему по морде, — упрямился Толстяк. — Он должен знать, старый паскудник, что следует уважать американского сержанта при исполнении…
— Ты убьешь его, — дружески предостерег Жеребец. — Ты такой дурной, что даже не знаешь своей силы, Джек. Убьешь его одним ударом кулака…
Толстяк вздохнул. Посмотрел примирительно на Хольта.
— Что ты ко мне цепляешься, ты, дохлятина? — спросил он. — Я мог бы тебя убить, соображаешь? Джордж это подтвердит. Но мне не хочется. Вот разве что можешь поцеловать меня в задницу…
Хольт обратился к Жеребцу:
— Что говорит ваш друг?
— Он хочет, чтобы ты показал ему фотографию своей жены, — захохотал Жеребец, которого ужасно забавляло, что они оба совершенно не могут понять друг друга без его помощи. — Ему интересно, как выглядит твоя жена…
Хольт тут же полез за бумажником и услужливо подал Толстяку большую фотографию Гертруды.
— Что ему еще надо, Джордж? — удивился Толстяк. — Что это за девка?
— Его дочь…
— Не может быть!
