Ольга Паволга - Записки на запястье
Посередине оживлённого уличного перекрёстка, под мелькающими ногами, вывесками, бликами солнца — бомж выравнивает носовой платок для сбора мелочи по сторонам квадрата плитки, он хочет, чтобы всё было аккуратно, упорядочивая хаос, надо с чего-то начинать.
Ввиду новых условий самовосприятия не слишком хорошо ориентируюсь в себе, как в новой сумке, куда с вечера по, конечно, железной логике всё разложено, а утром руки ищут привычные карманы и закутки там, где теперь воздух.
Познакомилась с прекрасным Митей, который может сказать:
— А утром мне позвонил архимандрит Дионисий…
Из дневников Евгения Шварца:
«Стою у вагонного окна и смотрю, смотрю, смотрю и потихоньку ем копчёную колбасу. Мне стыдно есть её на людях без хлеба. Снег, снег, чёрные деревушки. Я ошеломлён несчастной, постыдной своей жизнью и думаю, думаю».
От новой жизни чувство как в только что отъехавшем от вокзала поезде — пока ещё тянутся глухие стены, но скоро, скоро проедем. Или вроде того, что ты лежишь зерном на дне горшка и лезешь головой сквозь землю наружу, или как поршень шприца толкаешь пустоту, чтобы её больше никогда не было. Ты в этой игре выучил ещё не все кнопки и пока твой принц Персии мрёт и мрёт, но скоро совсем забудешь про клавиатуру, и он будет жить вечно.
В общем из меня, как из невиданного никем материала, шьют новое платье короля, я вижу себя пунктиром на миллиметровой бумаге выкройки, и думаю, как та актриса, которая жаловалась другой, что её из всех главных сцен повырезал редактор:
— Главное, Нин, найти себя после монтажа.
Чрезмерно остро воспринимаю все кругом сейчас, чем многих раздражаю. Сама себе кажусь похожей на собаку, которая живет носом вперёд, и никуда его не может деть, даже если уже от него устала. Хочется сесть и заговорить с линзой:
— Ну что, тебе тоже говорят «вечно ты все преувеличиваешь»?
Новый собеседник всё время внутренне рифмует фразы, закольцовывает смысл. Рассказывает про Техас, живо описывает родео — быки, мужчины, женщины, сапоги, лошади:
— И вы знаете, они там все поголовно в шляпах.
Жалуется на короткое лето:
— А то ведь бывает — все три месяца дожди, и лета не дождаться.
Митя рассказывает, как мерялся с парнишкой игровыми приставками:
— И я же вижу, что его приставка серьёзно проигрывает моей!
Ну что она ещё могла делать…
В учебнике по макросъемке встретилось: «иногда вам придётся учиться отбрасывать свет».
Все будут — тень, а вы — свет.
Приезжал Серёжа с псом, очень трогательный:
— Стоять, я сказал, стоять! Я тебе говорю: встань, ты всю божью коровку смял!
После груды серьёзных фото-учебников, инструкций и руководств, от которых делаешься Мальвиной и всё требуешь от себя делать по правилам, а потому, понятно, не делаешь ни шага, нашла наконец нужную книгу.
Глава 6. Как снимать младенцев и делать трогательные портреты мамы и папы.
Всё ерунда, главное застаньте их всех неспящими.
Наверное от того, что я мало теперь говорю с людьми, всё кругом сначала держит театральную паузу, потом заламывает руки и само заговаривает со мной. Приклеиваю фотографию на картон, на снимке берег Темзы, пирс, чайка, туман. Клей никак не схватывает, со злости неловко достаю для пресса с полки собрание сочинений. Один том падает мне на голову. Поднимаю обидчика — Чехов, «Чайка». Взялось, понятно, намертво.
Предлагаю гостю взять конфету в шуршащем фантике, протягиваю, берёт, тут же спрашивает:
— А ты? Ты не хочешь, почистить тебе? Родителя всегда легко узнать.
Тащу рюкзак с аппаратурой, в руках штатив, очень тяжело, вяло жалуюсь небесам: «Ну почему, почему, я же девочка, почему я несу этот пудовый штатив». Поднимаю глаза, упираюсь в надпись на чьей-то майке:
«…так как я люблю его?».
На наборе красок читаю очень трагичное:
«краска высыхает необратимо».
Наткнулась в справочнике:
«Большая панда — очень милое создание — одно время считалась медведем. Дальнейшие исследования показали, что она — огромный енот».
Стыдно-то, стыдно. И необратимо.
Недавно по ночам был такой месяц, каким бывает глаз напросвет в профиль.
Новый фотоучебник, оправдывающийся: «Подсолнух был выращен фотографом. Это может показаться странным, но подсолнухи действительно легко вырастить!». И потом, уже раздражаясь: «Если у вас нет сада, посетите сад друга. Если и у него нет, проведите день в парке».
Рифмы:
Полная пожилая женщина на ходу ест сладкую слойку, через шаг смахивает крошки с груди.
В руках пакет с надписью «Кроха».
Пекло, на площади мужчина, поедающий хотдог, держит за пазухой одуревшего от жары терьера.
По радио сказали «птичий грипп уносит жизни». Видится падший аист.
Конечно же меня подло обманули, сказав, что мне можно будет теперь жить одной. Вместо этого я живу сама с собой, а это большая разница и, в целом, удручающее положение дел. Да, я делаю всё, что хочу, но оказалось, что без препятствий совершенно невозможно понять, чего именно хочется.
Ни к чему вдруг обострилось обоняние, бывшее и без того довольно чувствительным. Ощущаю запах любого прохожего, находящегося ближе метра, раскладывая его (не прохожего) на составные: шампунь, порошок, сигареты, духи, жвачка, пот, пена для бритья, ароматизатор в машине, и чувствую себя той собакой, у которой лицо начинается с носа. Хочется выследить кого-нибудь. В городе к вечеру всё притупляется, но в лесу, после двухчасовой беготни с псом, столбенеешь от того, что незнакомый велосипедист оставляет тебе шлейф, в котором всё выложено как в исповедальне.
Прошу Игоря описать подробно мою картинку с лошадью, стоящей на рельсах, которая заперта у него в кабинете, нужны размеры, описание рамы и прочие вещи. Получаю письмо: «Название работы: „Жеребец ждёт поезд“».
В изоляции перестаю чувствовать границы собственного тела и, чтобы совсем не плавать в невесомости, качаю до боли руки и живот, туго заворачиваюсь в одеяло, когда сплю. Ищу, то есть, какие только возможно ограничения, чтобы ударившись о край, понять, где, собственно, я есть, а где меня нет. Пока точно известно, где не искать. В целом же хочется быть как Туве Янссон: «Она скромно жила на улице Ульрика-боргсгатан в центре Хельсингфорса». Чтобы вызывать затруднения ещё на стадии адресной книги.
К тому же теряю границу между реальными и выдуманными картинками, поймала себя на том, что за окном послышался отчаянный лай, и я быстро свернула фотошопное окно с изображением собаки. Вообще же отношения с миром стали напоминать неосторожные порезы ножом, который наточили без твоего ведома — ты привык к тупому и рассчитываешь нажим, который больше не нужен. Всё стараюсь напрячься посильнее, чтобы делать всё самой, а надо расслабиться, чтобы всё делалось само. Разница.
Отдаю у метро диск старшему сыну Оли. Вася большой, очень высокий, похожий на юный, кудрявый и ладный дуб, такой могучий, что от доброты и силы снисходительный.
— Вася, давайте быстро домой, поздно.
— Вот сейчас докурю и пойду.
— Курить очень вредно.
— Что, не вырасту, да?
Разговариваю по телефону с Васей:
— Вася, сможете сегодня подъехать?
— Возможно, но сначала мы с родителями будем отмечать моё поступление в институт.
— А вы будете в сознании после отмечания?
— Ну я же сказал — с родителями.
Люди, которые что-то напутав, встречаются в назначенном месте с опозданием, уходя с него, всегда подробно выясняют, кто, в чём и где из них ошибся, будто расследуют свой домашний маленький нестрашный детектив.
На складе собирают коробки с моими фотографиями, чтобы первый раз отправлять в магазин. Я за них переживаю, у меня и так постоянное чувство, что у всех на виду будут стоять мои старые игрушки, любимые, но для постороннего взгляда какие-то уязвимые. Грузчики спорят, как их расставлять:
— Ну как?
— Давай морда к морде.
Я сжимаюсь, потому что они сказали «морды», это грубо. Подхожу ближе, говорят про два снимка с лошадьми.
Если целый день сосредоточенно работать дома, то вечерний вынос мусора на лестницу ощущается, как выход в недалекий открытый космос. Сквозят твои двери, слышна твоя музыка, пахнет твой кофе, будто чувствуется космонавтская пуповина, и она слегка пружинит за спиной.
Игорь придумал универсальный ответ на любую просьбу. Прошу привезти мне из-за границы лакричных конфет. Что-то мычит, потом сияюще говорит:
