Юрий Сбитнев - Эхо
Мы уходили к месту Тунгусского Дива. Ганалчи подробно рассказал сыновьям, куда надо пасти стадо, определил и еще какие-то задания, выбрал из ездовых оленей самых крупных и сильных. На трех из них положили вьюки, и мы, ни с кем не прощаясь, покинули стойбище. Шли на лыжах. Впереди Ганалчи, следом вьючные олени, за ними я и за мною на связке еще шесть запасных. Два из них под седлами. Для чего их заседлали, мне непонятно.
Ехать верхом не смогу: слишком высок я и тяжел. У оленя очень слабая спина, и если на нем едут верхом, то садятся на самую шею, вытягивая вперед ноги. С моей комплекцией этого не получится. Ежели даже заберусь на рога, ноги будут волочиться по земле.
В полночной стороне взошла Звезда.
В полночную страну приходит утро.
Мы идем в ночь по серым в сумерках снегам. Тайга все еще изрыта копанннами, где-то близко пасутся олени, а значит, мы еще идем маршрутом нашего стада. Ганалчи не оглядывается, идет неторопливо, но ходко. Аргиш наш по долгому склону поднимается в сопку. Тайга редеет, но деревья становятся выше, могучее.
Стемнело стремительно, но и глаза уже привыкли к сумеркам, хорошо видны и Ганалчи, и передовые вьючные олени, и те, что идут за мной налегке. Ганалчи на остановках будет менять их под вьюками, отправляя передовых на отдых, а отдохнувших – под поклажу вперед.
Луны еще нет, но деревья отбрасывают тени, едва различимые, словно бы снег под ними припорошен тонкой гарью. Небо, далекое и темное, все еще посылает к нам свет.
Странное чувство охватило меня, когда нынче утром Ганалчи сказал:
– Побежим, парень, однако, на Кимчу. Сейчас побежим.
Ну вот и свершилось, подумалось тогда. Услышал, как сердце мое, словно бы от испуга, забилось часто-часто и как обрадовалось оно, но в то же время ощутил, что все во мне противится. Ради этого дня вот уже много раз прилетал па Север, жил подолгу в таежной глухомани, совершал не один переход в междуречье Тунгусок, выискивал очевидцев того давнего события, бродил не однажды с кочевниками-оленеводами, наконец, обрел такую нужную мне дружбу с Ганалчи, прожил в стойбищах его семьи почти всю эту зиму, выяснив, что стадо пройдет совсем недалеко от Великой котловины, и вот теперь, когда старик предлагает идти туда, я не хочу, даже страшусь и ищу в себе какие-либо причины, чтобы отказаться.
Ганалчи, кажется, понял мое состояние, но виду не подал, занялся сборами.
И я собираюсь, укладываю рюкзак, упаковываю вещи, которые следует оставить тут и которые будут кочевать вместе с тем, что оставляет Ганалчи. Целый день не покидает меня желание сказать старику о том, что я передумал, что не окреп после болезни и потому не могу идти к Великой котловине. Но я не говорю. А он словно бы ждет этого.
И вот как в омут бросаюсь.
– Деда, – зову я его. Он рядом. Но произношу совсем не то, что хотел. – Мне карабин брать?
– Карабин, карабин, – кивает и улыбается.
«Иду, – вопреки всем долгим дневным размышлениям решаю твердо. – Иду».
Но до сих пор неприятное какое-то предчувствие томит и мучит, нехорошо саднит под сердцем.
И мы идем. И чтобы не мучить себя больше неосознанным страхом и неясным этим предчувствием, повторяю одно и то же:
«В полночной стороне взошла Звезда.
В полночную страну приходит утро».
Это как молитва. И помогает.
Есть в моем характере одно качество, с которым веду борьбу всю сознательную жизнь, но порою оно все-таки побеждает.
Долго готовясь к чему-либо, мечтая о чем-то, стремясь к этой мечте, я вдруг в решительный момент, когда надо принять окончательное решение, отступаюсь и как бы со стороны слежу за происходящим. Это решение свершается помимо моей воли в единый миг, словно по какой-то команде: «Не делай этого!»
Сколько раз уходил я побежденным оттуда, где должен был победить, сколько раз плодами моего упорства и трудов пользовались другие только потому, что я добровольно оставлял их, сколько удивительных мест на земле не увидел, со сколькими прекрасными людьми не встретился и не подружился только из-за этого вот странного качества в моем характере.
Сколько себя помню, думал я об этом дне, когда неторопливые олени (обязательно олени) с мудрым проводником поведут меня к месту, которое я мечтал увидеть с тех самых пор, как осознал себя.
Главная Тайна моей жизни была затеряна в этих снегах, в этом невообразимом скопище деревьев, среди этих звезд и тишины – я знал об этом и всю жизнь шел сюда. И вот готов был отказаться от мечты, от последнего шага к ней только потому, что за радостью наконец-то свершаемого пришел страх, даже какой-то мистический ужас, причину которого я не мог открыть ни в себе, ни среди мира, меня окружавшего.
Я подверг анализу происходившее во мне, находя, что действительно неразумно идти сейчас к месту не разгаданного никем Чуда. Что я могу увидеть там, среди громадной земной впадины, покрытой глубокими снегами, закованной льдом, лишенной какой-либо жизни? И что вообще можно увидеть там спустя половину столетия с тех пор, как свершилась Тайна?
Трезво обдумывая это предприятие, я находил в нем только напрасную трату времени. Разве сопки, тайга, снега и звезды там не такие, как тут? И потом как ничтожно расстояние, отделяющее меня от Великой котловины (немногим больше ста километров), по сравнению с тем космическим происшествием так ничтожно, что я могу ощутить себя в эпицентре того события. Не стоит ни себя мучить, ни отвлекать Ганалчи…
– Там ничего нет… Улетел, – сказал он, когда я впервые завел речь о месте Тунгусского Дива.
Я знаю, что было мнение – эвенки не любят говорить о происшедшем в пределах трех рек на Великой котловине, они не показывают этого места, считая его святым.
Мне было известно точно, что святым его никто не считал, но долгое время (десятилетиями) страшились туда ходить. Были тому, вероятно, серьезные причины, одна из которых, наверное, страшный мор, последовавший год спустя за Тунгусским Дивом.
Таежные люди вымирали семьями, целыми родами, их косила страшная неведомая болезнь, которую потом определили как чуму, поскольку другого объяснения для столь ужасного бедствия для людей не было.
Эвенки считали, что на Землю напали железные птицы, неся с собой Злой Дух неба.
В памяти народа из каких-то очень древних глубин сохранилось, что железные птицы и раньше клевали их землю. Но прилетали они тогда поодиночке в разное время, не шибко тревожа таежных людей, а вот тогда (30 июня 1908 года) прилетели всей стаей.
Ганалчи тоже говорил о железных птицах, но что-то недоговаривал, словно бы оставляя место и для чего-то более важного.
Академика Вернадского крайне заинтересовало сообщение о «железных птицах». Но его уверили, что это всего лишь плод крайней фантазии эвенков, которые весьма подвержены ареальному мышлению.
Но однажды один случайный попутчик по самолету, дедушка Галкин, которого я по просьбе его дочери доставлял из Иркутска на Нижнюю Тунгуску, развил передо мной удивительную теорию.
Дедушка прожил в крохотном поселении, почти что заимке, на берегу таежной речки Дёмы семьдесят восемь лет, единожды отлучаясь на империалистическую войну и еще раз, когда вздумал пожить в Иркутске у дочери.
– Воздух не тот. Надо на родной воздух, – рассказывал он о причине, которая заставила его в восемьдесят два года совершить обратное свое путешествие из Иркутска на Дёму.
Так вот дедушка Галкин, сидя у иллюминатора АН-2, вдруг поманил меня и сказал, показывая за борт на землю пальцем:
– Гляди-ко, вот это, эвенки говорят, птицы небесные выклевали.
Под крылом самолета лежала земля в негустом подбое тайги, среди которой голубели бесчисленные озера. Многие из них были округлой правильной формы, словно бы воронки от бомб или жерла небольших вулканов. На них и указывал дедушка Галкин.
– Было время, рассказывают, дожжом летели. Упаси бог под такой клювик попасть…
Я подумал, что, вероятно, этот громадный, почти безлюдный край был подвергнут когда-то метеоритной активности. И что блюдечки нынешних озер не что иное, как воронки, оставленные крупными метеоритами.
– Люди говорят, – продолжал философствовать дедушка Галкин, – шупали, шупали, а потом как ахнули в девятьсот восьмом-то… Страсть!
– Кто щупал? – удивился я столь неожиданному повороту в мыслях деда.
– А кто его знает?! Не по нашему уму – кто!
За движением Тунгусского Дива дедушка наблюдал. Но, кроме решительного: «Видел, видел… и не дай бог еще увидеть», – от него добиться ничего нельзя было.
– К нам, что ли, пойдете? – спросил он, когда мы прилетели в северный Ербогачен. Тут у него были дети, внуки и правнуки, но собирался он ехать дальше, «к своему воздуху» – на Дёму.
Я поблагодарил старика, пообещав, что остановлюсь у него на Дёме, но встретиться нам больше не пришлось.
