Юрий Сбитнев - Эхо
Грохот, скатившийся с неба, застал Умуна в горах над озером Чеко. Уже неделю он не мог добыть ни рыбы, ни мяса. Река и озеро вовсе опустели, а из тайги, кажется, ушли даже мыши, бабочек и тех не было над обильно цветущими травами. Умун поднялся в горы, надеясь за ними в северных озерах, из которых не вытекали ни речки, ни ручьи, наловить рыбы.
Он уже поднялся к самой вершине, когда вдруг с ясного и солнечного неба ударил гром.
Умун глядел вокруг, стараясь определить, откуда катится страшный этот грохот, но не находил его источника. Он стоял на голом скалистом кряже, оглядывая округу на три стороны, и видел далеко. Гром нарастал, и нарастала неожиданная тяжесть во всем теле. Умуна не придавливало этой тяжестью, не гнуло к земле, но он, словно обретая неподъемную тяжесть, врастал, вдавливался в скалы. Твердь под его ногами словно бы прогибалась. Ни рукою, ни ногою двинуть он уже не мог, а тяжесть с каждой минутой нарастала, как нарастал и этот гром среди ясного неба.
С трудом поднял Умун лицо и вдруг увидел над собою громадный шар-солнце. Оно надвигалось на него, издавая уже не гром, но пронзительный вой, и этому вою вторили трубы всех четырех ветров.
Из глаз катились слезы, ссыхалось, пылало лицо, грудь разрывал скопившийся в ней воздух, но Умун ничего не мог поделать с собой, он не мог даже закрыть глаз, прикрыть хотя бы руками лицо и только медленно, как ему показалось, опускался спиною на камни.
Свет странного солнца не ослепил его, он по-прежнему видел громадный огненный шар, висевший теперь над самым его лицом, и огненные струи, исходившие из него, и упиравшиеся в болота Великой котловины три белых, тоже огненных, луча. Там, далеко внизу, на юго-западе от него, от болот вставали громадные вихревые облака, и это он видел…
Умун пробовал кричать, чтобы извергнуть из себя ужас увиденного, что душил его, наполняя той самой тяжестью, но рот его не издавал ни звука. Он задыхался, но все еще видел, воспринимал неузнаваемо изменившийся мир вокруг себя, застывшее, как и он сам, время.
И вдруг он увидел железных птиц, вылетавших из страшного этого солнца и мчащихся к земле.
Дальнейшее отпечаталось в его сознании, как то, что птицы эти клевали вокруг землю, совсем как это делает береговушка: стремительно срывается с гнезда, хватает что-то клювом, почти ударившись о землю, и снова взмывает к своей норке в береговом утесе.
Птицы эти были малыми, большими и огромными, но одинаково мчались к земле, взмывали снова ввысь и пропадали в огненном шаре. Он все еще видел и понимал, когда стая их, каждая не больше таежной гаечки, клевала его лицо… А потом страшный гром потряс все вокруг, затряслась земля, тело стало легким, и его понесло куда-то, как еловое семечко… Больше он ничего не видел. Никогда…
– С его лица птицы клевали, – сказал Артем. Старик сидел прямо, положив сухие руки перед собой на грубую столешницу, и на сожженном лице его, и впрямь как птичьи клевки, от высокого лба к подбородку частились глубокие ямки.
– Как его звать? Чей он? – спрашиваю Артема почему-то шепотом. Меня уже предупредили, что старик плохо слышит и ему надо кричать.
– Он ничей. А прозвище Умун – Один. Пришел к нам, когда совсем остался одиноким. У него жена была – шаманка. Так и жили, как лебеди, вдвоем! – чему-то весело рассмеялся Артем. – А потом к нам пришел. Давно было – меня на свете еще не было. Он огонь видел! – И снова рассмеялся. – Расспроси. Про железных птиц знает. Расспроси. – Артему и самому было интересно.
– А по-русски он знает?
– По-всякому знает, – махнул рукою. – Расспроси. Я подсел к старику и долго глядел на него, не в силах отвести взгляда. Мне было стыдно, что так вот таращусь на слепого, разглядывая его лишенное глаз лицо, все в страшных рубцах от ожога, в крохотных ямочках, но ничего не могу с собой поделать. Оно приковывало к себе, оно и сейчас стоит перед моим взором, спустя долгих тридцать лет с того дня, как встретил я старика на стойбище в верховьях речки Тетей.
Все, что написал о нем, рассказал мне шаман рода Почогиров – Ганалчи.
За окном зима, ветер, февраль. Все последние числа января ярко светило солнце, стояли морозы, к утру за двадцать, днем до десяти. Хорошо работалось, но и на волю тянуло. Нынче не тянет. Воет ветер. В доме тихо, тепло, не хочется подниматься из-за стола. Рядом и любимые книги, и дневники, записные книжки, походные тетрадки – за целое тридцатилетие жизни.
Все было, было, было… Весь в прошлом.
И вдруг звонок телефона. Звонит мама. Не в силах еще отвлечься, над чем думалось, спрашиваю, едва поздоровавшись:
– Мама, что ты помнишь о тунгусском происшествии? Ей восемьдесят три. Окончила гимназию, потом институт, учительствовала. До сих пор много читает. Так что должна вспомнить.
– Это ты о метеорите?
– Да.
– Маленькая я была. Но помню, что папа говорил: в тайге упало небесное тело.
Ее отец, мой дедушка, работал на железной дороге, тогда уже был инженером. Сам из крестьян, выучился на медные деньги, и у меня хранится до сих пор постановление сельского схода, который отпускает дедушку из крестьянской общины на учебу. Постановлению этому более ста лет.
– Значит, дедушка говорил, что упало небесное тело?
– Ну да – метеорит. Тогда ведь слухи ходили о конце света.
«Значит, и там ходили, – отмечаю про себя, – но там понятно, в цивилизованном мире все-таки ученые уже знали, что приближается к Земле комета Галлея, в десятом году должна появиться в нашем небе…»
– Когда училась в гимназии, нам объясняли, что далеко в Сибири упал крупный метеорит… Вот это и помню.
– А еще что?
– Ну, всякие легенды ходили.
– Какие, например?
Об этом почему-то не хочет говорить, но охотно, даже с улыбкой добавляет:
– Рассказ один интересный читала…
Всю жизнь не давало мне покоя ощущение, что когда-то (я очень рано начал читать) сам прочел или мне прочитала сестра (в этом был уверен) рассказ о том, что тунгусский метеорит был космическим кораблем, потерпевшим катастрофу. И что-то еще такое таинственное, о чем никак не мог вспомнить. Я помнил: был рассказ. Может быть, именно он и определил во мне непреходящую во всю жизнь тягу к этой тайне.
– Какой рассказ? Когда ты его читала? – спрашиваю, волнуясь.
– Когда, не помню. По-моему, до твоего рождения. Конечно, до твоего. В двадцать девятом году очень много писали об этом.
В двадцать девятом Леонид Алексеевич Кулик возглавил первую научную экспедицию и открыл «место падения» тунгусского метеорита. Места он не нашел, ни кратера не было, ни каких-либо «неземных следов», а только гигантский вывал леса.
– А рассказ был о том, что над тунгусской тайгою потерпел катастрофу космический корабль.
Об этом я помнил.
– Так… А еще…
– А еще, – она снова улыбается, дескать, дальше и вовсе мистика, но интересно, – что после этой катастрофы в тайге объявилась женщина – шаманка. Она прятала лицо, и никто его не видел. Но когда умерла, оказалось, что кожа его была бледно-бледно-белого цвета, как бы излучающая звездный свет…
Ну вот тебе и раз! А говорят, чудес не бывает! Только что написал о шаманке, о которой говорил тридцать лет назад Артём, и, пожалуйста, – она объявилась.
– Кто написал этот рассказ, не помнишь?
– Нет.
– Где напечатан был?
– С какого года «Огонек» выходит? – спрашивает.
– С двадцать четвертого – наш советский. Но выходил и до революции.
– Наверное, «Огонек» наш. На газетной бумаге, с фотографиями – такие плохо сброшюрованные листки. В году двадцать девятом…
– Но я помню этот рассказ… Он мне всю жизнь покоя не давал, – говорю я. – Мог я его читать?
– Да нет. Я журнал этот не хранила.
– Но я же знаю…
– Значит, я рассказывала тебе.
Стоит полистать комплекты «Огонька» за двадцатые годы…
ГЛАВА VII
Спал долго. Может быть, даже несколько суток. Никогда потом не говорил об этом с Ганалчи. Проснулся голодным и здоровым. Болели только, ныли и отчаянно зудели десны. Я тронул их рукою, и на пальцах остались капельки крови.
– Э, парень, – сказал Ганалчи; он сидел рядом на обычном своем месте, но, проснувшись, я его не заметил. – Пей-ка, парень, – протянул кружку с густой коричневой жидкостью. – Пей.
Я пил горьковатый этот напиток, цедя сквозь зубы, и находил его даже вкусным, немного вяжущим язык, покрывающим небо каким-то легким налетом.
Ганалчи одобрительно качал головою и что-то бубнил свое. Этот голос слышал я и во сне, от него становилось очень хорошо и тихо на сердце. Я снова заснул.
Теперь мне ничего не снилось, но было тепло и уютно. И еще несколько раз просыпался. Ганалчи протягивал кружку, я пил и снова засыпал.
Но вот проснулся среди ночи. Как можно тише выбрался из спального мешка, сел на постели, соображая, сколько же времени не выходил на волю. Огляделся вокруг. Постель Ганалчи была не занята, не смята даже. Жар в очаге мягко освещал чум, но и не гасил звезд в крошечном круглом хонаре нашего жилища.
