Хорхе Семпрун - Нечаев вернулся
Он чуть не сказал ей, чтобы она не совала нос куда не следует. Но только пожал плечами. Беатрис всегда совала нос во все с тех пор, как переехала жить к нему.
— Кстати, раз уж мы об этом заговорили, — не отставала она, — о чем ты думаешь, когда думаешь о женщине? И вообще, как ты с ними общаешься? Ни одна женщина здесь не бывает. Кроме мамы. Но тебя обычно нет дома, когда она приходит, к тому же ты трахаешь вовсе не ее. А где же ты их трахаешь?
Марк подавился минеральной водой.
Наконец он прокашлялся, вытер подбородок, отряхнул мокрый воротник рубашки.
— Беа! — воскликнул он. — Будь добра выражаться прилично!
Она сделала большие глаза.
— Интересно, а что неприличного в слове «трахать»? Это еще очень деликатный глагол для такого занятия!
Он попытался напустите на себя строгий вид.
— Беа! Ты сама не знаешь, что говоришь!
Она побледнела от негодования.
— Во-первых, не называй меня Беа! Терпеть не могу все эти уменьшительно-ласкательные клички. Они якобы нежные, а на самом деле снисходительные. Во-вторых, я прекрасно знаю, что говорю!
Он вдруг смутился и решил сменить тему: ему не хотелось проверять, насколько осведомлена Беатрис в этой области.
— Я не вожу сюда женщин из-за тебя. Чтобы тебя не беспокоить… Из уважения к тебе, понимаешь?
Она с серьезным видом кивнула.
— Это-то я понимаю, спасибо! Но, мне кажется, не только поэтому…
— А почему еще?
Она посмотрела на него с некоторым состраданием.
— Какой-то ты непонятливый сегодня! Это же просто, как мычание!
— Пожалуйста, не груби!
Беатрис вскочила, подбежала к книжному шкафу и вытащила толковый словарь.
— «Грубый, — ая, -ое…» Ну первое, второе, третье к делу не относятся… Вот, четвертое: «а) отличающийся отсутствием необходимого такта…» Ну уж это точно не я… «б) выражающий неуважение к кому-либо, неучтивый, допускающий неуместную фамильярность…»
Она положила словарь на ковер и взглянула на отца.
— Какая может быть между нами неуместная фамильярность, скажи, пожалуйста?
Он засмеялся, отпил глоток «Аполлинариса».
— Ну, твоя взяла.
— Я-то как раз считаю, что выражаю к тебе уважение, раз так с тобой говорю, — продолжала она. — Ты ведь не водишь телок в дом, не только чтобы меня не беспокоить, а потому что боишься!
Он посмотрел на нее ошарашенно.
— Ну-ка объясни, это любопытно!
— Они ведь у тебя все время меняются, правда? Вот ты и боишься показаться смешным: вдруг я подумаю, что ты не на высоте… Что же это за мужик? Денег куча, без конца что-то интересное изобретает, красив, молод… И не в состоянии надолго удержать при себе любовницу… Ты боишься, что я так подумаю, да?
Он ничего не ответил. Слова Беатрис постепенно проникали в его сознание, в глубь его существа.
Но я вовсе не хочу их удерживать, Беатрис. Мне хотелось удержать только твою мать, однако я сделал все, чтобы она для меня погибла. Или чтобы я для нее погиб. Мы с ней оба погибли — и друг для друга, и сами для себя. Не хочу я удерживать женщин, Беатрис. Я хочу только их губить. Я люблю только погибших и падших. Меня никогда по-настоящему не интересовали женщины, которых мне не хотелось бы погубить, заставить пасть, швырнуть в омут их самых низменных страстей, в их собственный ад. Меня никогда не интересовали по-настоящему женщины порядочные, верные, искренние, преданные. Твоя мать была такой, могла бы быть. Но я по-настоящему полюбил ее, полюбил до безумия только тогда, когда она стала наконец двуличной, лживой и жестокой, — в общем, женщиной. Из-за меня, для меня, для того, чтобы мне понравиться и меня погубить. Вот и Фабьена, моя последняя победа, — она сама еще этого не знает, пока не знает, но она побеждена; впрочем, настоящей победы, Беатрис, не бывает, завоевать можно только крепость, уже сдавшуюся, только женщину, уже охваченную сладостным головокружением падения, — вот и Фабьена тоже — я понял это, едва увидев ее и проведя с ней всего несколько часов, — могла бы быть искренней, открытой и верной, ее божественная крылатая походка могла бы остаться выражением ее души, но есть в ней некая трещинка, которую я угадал с первой же минуты и о которой она должна догадываться сама, а за ней — бездна, где можно взрастить влечение к пороку, собственно к бездне — к аду. Теперь я это знаю точно. И Фабьена, видимо, тоже это предчувствует.
Слова Беатрис вели неторопливый подкоп, проникая в его сознание все глубже и глубже.
Он так долго молчал, что она испугалась, не обидела ли она его.
— Я огорчила тебя? — спросила она с тревогой.
Он покачал головой, улыбнулся ей.
Она растаяла в лучах этой улыбки, как всегда. Как всегда, когда отец так ей улыбался. Она млела от этой улыбки-солнца, которая отогревала ей сердце. Кошачьим движением она передвинулась по дивану и прижалась к нему. В его объятиях она чувствовала себя под защитой, в покое, в тепле: какой кайф, подумала она.
— Как же тебя называть, если тебе не нравится «Беа»?
— Да зови «Беа», если тебе так хочется, — воскликнула она. — Я рассердилась вовсе не из-за этого дурацкого имени.
— А из-за чего же?
— Из-за того, что ты сказал, будто я не знаю, что говорю… Я как раз выбрала слово «трахать» из чувства такта, чтобы это звучало поприличнее!
Он изо всех сил старался не показать, до какой степени она его забавляет.
— Интересно, какие же слова ты могла бы употребить вместо этого?
Она отодвинулась и посмотрела на отца.
— Я могла бы сказать…
Она подняла руку и начала загибать пальцы:
— Натягивать, дрючить, вдувать, парить, вставлять, факать…
— Как-как? — переспросил он. — Последнее слово…
— Это англицизм, — серьезно объяснила Беатрис. — От to fuck… Есть еще, например, слово «пидарасить», но оно относится только к голубым и означает трахать в задницу…
Она увидела возмущенное лицо отца и быстро сменила тему.
— Мы, вообще-то, не любим англицизмы и подбираем для них французские слова… Мы — это наша компания из Генриха IV.
Он прижал ее к себе, хрупкую юную богиню, обещание будущего, где каждый миг ее жизни оттеснял его к туманному небытию смерти.
— Ну например? — спросил он.
Она была счастлива, что ему интересно.
— Например, «фаст-фуд». Мы это называем «скороедка», но вообще есть масса вариантов. «Биг-мак» мы называем большой макакой. А если они гадостные, то большой какой.
Он смеялся от души.
— Но «большую макаку» не я придумала, — призналась она, не желая присваивать чужие лавры. — Это Матьё из параллельного класса, вот кто действительно гений.
— Иначе говоря, крутой мэн, — вставил Марк.
Беатрис была в восторге.
Маленький двухмоторный самолет уже начал снижаться над Бостоном.
Марк посмотрел на часы. У него остается время позвонить Беатрис из аэропорта. Рейс 527 «Пан-Америкен» на Нью-Йорк — где он должен будет пересесть на «Конкорд» — только в 9.30. Багаж ему регистрировать не надо. У него с собой одна дорожная сумка, в ней лежит несколько рубашек, плеер, кассеты с классической музыкой и старыми блюзами. И две книги: «Меньше единицы», сборник эссе Иосифа Бродского, и «Райский сад», второй посмертно изданный роман Хемингуэя. Фабьена читала его, когда летела к нему на уик-энд на Олений остров, несколько дней назад. Они долго говорили об этой книге. Начать теперь ее перечитывать — значит, в каком-то смысле, проникнуть в память Фабьены, подсмотреть ее мысли.
Самолет, вздрогнув, коснулся посадочной полосы.
VIII
Фотографии, черно-белые и цветные, были разложены на низком столике. Фабьена рассматривала их уже в третий раз, одну за другой.
За это время Пьер Кенуа успел рассказать ей историю «Пролетарского авангарда». В общих чертах, только самую суть. Оказалось, что рассказывает он прекрасно, Фабьена даже изумилась. У него было чувство слога, перспективы, выигрышной детали.
В общем, Фабьена была поражена.
Теперь она понимала, почему Марк так занервничал, когда она спросила его неделю назад о Даниеле Лорансоне.
В тот день после долгих блужданий по Парижу он привел ее к себе.
Конечно, он не упустил фирменный трюк с пассажами. Когда мужчины образованны и у них есть время — во всяком случае, им не жаль вкладывать его в эротическое предприятие, которое не обязательно окажется рентабельным, — они показывают парижские пассажи, думала Фабьена. Чередуя их с уютными барами в дорогих отелях, где роскошь не бросается в глаза. Такие еще остались: бар «Мёрис», например. Но пассажи все равно хороши, а некоторые до сих пор фантастически красивы. А потом, господи, там же такой простор для изысканных литературных ассоциаций! Полный спектр — от Арагона до Хулио Кортасара, не обходя вниманием и Вальтера Беньямина[22], — вот уж где наши интеллектуалы могут перед дамой распустить хвост!
