Хорхе Семпрун - Нечаев вернулся
— Вот этот, с розой, от меня, — сказала Беатрис. — А этот от мамы. Она принесла его вчера вечером.
Адриана Спонти тоже никогда не забывала день его рождения.
Беатрис смотрела, как он разворачивает подарки. Марк, разумеется, начал с того, который с розой.
— Что человек чувствует, когда ему исполняется сорок? — спросила она. — Что это для тебя значит?
Это значит, что осталось на десять лет меньше, чем когда исполнилось тридцать. На двадцать — чем когда исполнилось двадцать. Марк никогда не считал прожитые годы, он считал те, что впереди. Каждый день рождения съедал у него двенадцать месяцев жизни. Двенадцать месяцев планов, действия, надежд, начинаний сначала исчезали из его будущего.
— Ничего это для меня не значит, — спокойно соврал он. — Я начну стареть, только когда сорок стукнет тебе. Никак не раньше!
Он развернул первый сверток.
Там была не одна книга, а целых три. Три маленьких тома «Народной и парламентской истории Парижской Коммуны» Артура Арну, вышедшие в 1878 году в Брюсселе, в Социалистическом издательстве Анри Кистемекерса.
У Марка была замечательная библиотека о Коммуне и вообще об истории социальных движений прошлого века, которую он собирал многие годы.
— Потрясающе! — воскликнул он, целуя дочку. — Значит, ты слышала, как я заказывал третьего дня эту книжку?
Он вдруг ПОДНЯЛ бровь:
— Слушай! Это ведь стоит порядочно… Где же ты добыла деньги?
Взгляд ее стал колючим, она поджала губы, но сказала правду. Она всегда говорила правду. Не из страстной любви к истине и не из моральных соображений. А потому что так проще, она знала это по опыту.
— У тебя, старичок!.. Я ведь не граблю банки!
Он постарался не рассмеяться.
— Интересно, как же? Шарила по карманам?
Она пожала плечами.
— Зачем? Ты сам разбрасываешь бабки где попало! Особенно в ванной. Я просто подбирала за тобой две недели, чтобы сделать тебе подарок!
Они вместе позавтракали в его комнате. День начинался прекрасно.
Но десятого декабря был не только день рождения Марка. На десятое была назначена демонстрация лицеистов в знак протеста против бесчинств полиции, из-за которых в ночь с пятого на шестое декабря в Латинском квартале погиб молодой парень.
Марк знал, что Беатрис собирается идти. Он посоветовал ей быть осторожной.
— Быть осторожной — это как? — спросила она. — Когда идешь по улице с друзьями, вокруг сотни таких же ребят и ясно, что правда на вашей стороне?
Он искоса посмотрел на нее, отхлебывая кофе.
— Ты говорила маме, что идешь? Что она сказала?
Беатрис отмахнулась.
— Всякую чушь!
— А все-таки?
— Она заявила, что лучше бы я учила уроки!
— А ты в ответ сказала грубость…
— Не грубость, а правду! — воскликнула Беатрис. — Я сказала, что не имело смысла затевать революцию в шестьдесят восьмом, чтобы теперь рассуждать как мещанка из шестнадцатого округа!
— Твоя мать терпеть не может шестнадцатый округ, — заметил он спокойно.
Беатрис расхохоталась.
— Именно это она мне и сказала… «Я терпеть не могу шестнадцатый округ и никогда туда не хожу. К тому же времена изменились». На этом разговор кончился.
— О нет! — засмеялся Марк. — Последнее слово всегда остается за тобой. Точку в разговоре ставишь ты! Что же ты ей вклеила на этот раз?
Беатрис с нежностью посмотрела на отца. Он понимал решительно все.
— Я спросила: изменились времена или революционеры?
Ничего себе вопросик, подумал Марк.
Он допил кофе и посмотрел на часы.
— Мне пора в душ и одеваться… У меня сегодня куча дел… Но мы ужинаем вместе, ты не забыла? А завтра утром я лечу в Нью-Йорк.
Он встал из-за стола, положил руку на голову Беатрис.
— А когда я вернусь, — сказал он задумчиво, — мы поговорим с тобой о революционерах…
Он уже шел в ванную, как вдруг Беатрис спросила:
— А ты не хочешь посмотреть мамин подарок?
Марк обернулся.
— Куда спешить? Он же не улетит! — сказал он беспечно.
Беатрис нашла его ответ пошлым. Он явно выпадал из его интеллигентного стиля, и ее это шокировало. Ей не могло прийти в голову, что Марк боится открывать пакет при ней. На ощупь ему показалось, что там фотография. А фотографии, которые они делали когда-то с Адрианой, не предназначались для детских глаз. С Адрианы вполне могло статься преподнести ему один из таких снимков, чтобы отметить его день рождения на свой лад.
— Ты не хочешь смотреть при мне… Тогда так и скажи! — обиделась Беатрис.
Он пожал плечами и решил рискнуть.
Беатрис заметила, как он побледнел и как потемнели его глаза, когда он вскрыл пакет.
— Можно посмотреть? — спросила она.
Он резко протянул ей подарок.
Это была увеличенная фотография в рамке из дорогого дерева. Беатрис заметила на обороте какую-то надпись от руки. Она узнала почерк матери.
— «Их было пятеро — в отчаянном возрасте от двадцати до двадцати четырех лет», — прочла она вслух.
— «…Будущее тонуло для них в мутной дымке, как огромная пустыня, где их ждали миражи, ловушки и долгие одинокие блуждания», — закончил за нее Марк. Голос его звучал как-то странно, ломко, словно ему почему-то было трудно говорить.
Она взглянула на него.
Марк — она всегда звала отца по имени или «старичок» или обращалась к нему «алло!», «послушай!» — все что угодно, лишь бы не сказать «папа», — Марк стоял неподвижно, с враждебным лицом, сжав кулаки в карманах халата.
На фотографии их было пятеро. И все действительно одного возраста. Это было лето 1969 года, в Бретани, под Фуэнаном. Они приехали вместе на поезде из Парижа. И пришли в восторг, узнав, что автобус, который должен был доставить их из Кемпера в Фуэнан, принадлежит предприятию некоего Ле Мао.
У Адрианы были голые плечи. Она радостно объявила: «Из искры возгорится пламя!» А Зильберберг прибавил, что всегда приятно иметь под рукой своего Мао, пусть даже это всего лишь бледная платоновская копия Великого Кормчего! Весь этот месяц в Бретани они очень много смеялись. И много работали. Потому что это были не совсем каникулы. Несмотря на их курортный вид и загорелые лица, они приехали сюда не отдыхать. В Фуэнане были организованы сборы, где изучали теорию революционного насилия, тактику подрывной деятельности. Даниель уже тогда был самым прилежным, самым неутомимым. Два раза в неделю были практические занятия: они разбирали и собирали взрывные устройства, стреляли в заброшенном песчаном карьере из смит-вессонов, подаренных отцом Эли, учились подделывать документы.
В общем, революционные будни.
— А кто этот? — спросила Беатрис.
«Этот» был Даниель Лорансон. Стройный, непринужденный, он стоял в центре группы с развевающимися по ветру волосами.
— Я знаю тут всех, кроме него! Потрясающий красавец! Кто это?
— Никто, — процедил Марк.
Потом взял себя в руки.
— Он умер, Беатрис… Мы стараемся не говорить о нем… А теперь иди к себе, мне пора одеваться.
Из Бангора ему не удалось дозвониться Беатрис. Номер его парижской квартиры на площади Пантеона был намертво занят. Беатрис точит лясы с подружками, просто безобразие!
Тут Марк Лилиенталь посмотрел на комиссара Марру, сидящего с магнитофоном около его кровати. Понял ли он? Да, Марру все прекрасно понял. Он понял, что Марк перешел к семнадцатому декабря, когда он возвращался из Америки во Францию и должен был встретиться вечером в «Липпе» с Фабьеной Дюбрей.
И когда был убит Сапата.
В Бангоре Марк вышел из кабины, не дозвонившись. Маленький двухмоторный самолет компании «Бар Харбор» ждал только его, чтобы взлететь. Он поднялся на борт. В салоне оказалось, кроме него, всего три пассажира. И, разумеется, два пилота. Он летел в ослепительно чистом воздухе, как будто это была не машина, а птица.
Марк выглянул в иллюминатор, пораженный открывшейся внизу красотой.
Они летели над Пенобскотом. Марк разглядел острова: он знал, как каждый из них называется, — правда, по-французски. Остров Холмов описал под крылом дугу — самолет взял курс на юго-юго-запад.
У него что-то сжалось в горле от странного волнения. Он сам удивился своей сентиментальности при виде побережья залива Мэн, которое быстро удалялось от него со своими лесами, речками, белыми деревянными домиками, парусами и бесчисленными бухточками.
«Et in Acadia ego»[21], — пробормотал он. И закрыл глаза.
Когда-то Эли Зильберберг утверждал, что может думать только лежа. Имелось в виду — думать по-настоящему. Всякие смутные мысли, расплывчатые и туманные, набегающие волнами каждую минуту, тут ни при чем. Нет, именно думать: нащупывать новые идеи, чтобы уловить, осмыслить меняющуюся реальность. Потребность принять для этого горизонтальное положение ограничивала, разумеется, возможности для ясного, продуктивного размышления. Не всегда под рукой есть старый удобный диван. Или, например, самолет. В самолете ему тоже хорошо думалось, даже лучше, чем на диване. Будь у меня деньги, говорил Зильберберг, я бы летал на самолете каждый раз, когда мне надо что-нибудь обдумать, неважно из какой области. Пусть даже из экзистенциальной. Час или полтора в воздухе — это то, что надо. Идеальный вариант Париж — Ницца. К посадке достигается полная ясность, остается сделать то, что решил. Или, наоборот, не делать ничего: самое мудрое решение часто состояло в том, чтобы ничего не делать, предоставить вещам идти своим чередом. Все разрешится само собой.
