Хорхе Семпрун - Нечаев вернулся
Там, в Санте, Марк Лилиенталь и познакомился с Сапатой. Как один из руководителей «Пролетарского авангарда», он провел несколько месяцев в камере предварительного заключения в ожидании суда, который так и не состоялся — дело в конце концов закрыли. А Луис известно кем тогда был — великим Зорро, тузом уголовного мира.
Они сразу поправились друг другу. Непререкаемый авторитет Сапаты, его врожденная способность влиять на события, подчинять себе и тюремщиков, и арестантов, его шелковые пижамы, одеколоны от Герлена, щедрые причуды, бесчисленные женщины, страдающие и безутешные, — вся его яркая жизнь восхищала Марка.
Сын мелких торговцев с улицы Руа-де-Сисиль, отвергая и почти ненавидя свои единственные возможные корни, Марк жаждал с помощью планетарной революционной идеи освободиться от еврейского сознания, слишком узкого, слишком ограниченного, как считал он, ибо оно распыляло в мелких семейных несчастьях, в надоедливых причитаниях память великого народного бедствия. Со временем он отторг его окончательно, чтобы не пришлось разбираться во всем этом в поисках смысла. И личной морали. Сапата же был выше утомительного ежеминутного беспокойства, он пребывал в какой-то другой жизни, на удивление безмятежной, несмотря на все ее превратности, ибо в ней не дули ветры истории.
В свою очередь, Сапата с изумлением узнал от Марка, что его флибустьерская жизнь есть закономерный бунт против несправедливого общества, которое все равно необходимо уничтожить. Его презрение к закону, тяга к риску и разбою превращались у Марка в неосознанное стремление к разрушению, что сильно облагораживало в глазах Сапаты даже самые низменные побуждения. Луис восхищался тем, как свободно ориентируется его новый друг в туманном мире идей. Он часами мог с упоением слушать, как Марк переделывает мир.
Потом, когда оба оказались на свободе — в конце концов выяснилось, что Сапата был-таки непричастен к этому ограблению, — они сохранили свою дружбу. Роже Марру был убежден, что именно благодаря Марку Сапата порвал с бандитским миром и перешел в мир бизнеса, где за ним гонялись уже не вооруженные полицейские, а всего лишь работники налоговых ведомств.
— Полагаю, вы допросите в ближайшее время этого Нечаева? — спросил патрон.
— Нечаева нет в живых, месье! Он умер двенадцать лет назад… Покончил с собой…
— Как? Почему же тогда Сапата ссылается на него?
— Мне кажется, Сапата хотел дать мне понять, что это связано с «Пролетарским авангардом»… С его бывшей верхушкой…
Он секунду поколебался.
— Настоящая фамилия Нечаева была Лорансон. Даниель Лорансон… Что касается остальных четверых… Марк Лалуа уже неделю находится в Штатах. Он должен вернуться завтра… Жюльен Сергэ сегодня утром улетел в Женеву. В момент убийства он как раз был в аэропорту Руасси… Остается выяснить алиби Эли Зильберберга и Адрианы Спонти…
Патрон присвистнул.
— Алиби? Осторожней, Марру! Не наломайте дров!
Он был согласен со своим начальством. Конечно, он будет осторожен, ему ведь предстоит иметь дело с бомондом, он это знал. Но отступать не собирался. Двенадцать лет он ждал случая выяснить правду. Пролить на нее свет. А там будь что будет, даже если все полетит в тартарары.
VII
Зимнее небо было ярко-синим. «Цвета ляпис-лазури», — подумал Марк Лилиенталь.
Он улыбнулся, вспомнив дочь, Беа… Нет, она ненавидит, когда ее так называют. Ей уже четырнадцать, и она требует, чтобы ее звали Беатрис. «Мое маленькое чудо, моя принцесса». За несколько дней до его отьезда в Штаты Беатрис прочла ему свое сочинение. Учительница французского в лицее Генриха IV просила их написать про слова, звучание которых произвело на них впечатление, привлекло их, заворожило еще до того, как они узнали их точный смысл. И Беа — Беатрис — очень мило порассуждала о целой группе слов, начиная с Альдебарана и кончая ляпис-лазурью, с альдегидами где-то посередине.
Цвета ляпис-лазури было декабрьское небо над маленьким городком Элсуэртом в штате Мэн, США, в восемь часов утра. Светлое и прозрачное, как небесный сапфир в «Книге познания» Маймонида[18]. Марк улыбнулся. «Фабьена читает сейчас мою телеграмму, — подумал он. — Она, наверно, только что ее получила. Хотя нет! Я забыл про разницу во времени. В Париже сейчас два часа дня!»
Он огорчился, поняв, что Фабьена гораздо ближе, чем он, к свиданию, которое он назначил ей на сегодняшний вечер. Она была уже на полпути к вечеру, а у него весь день был еще впереди! Ежедневно он посылал Фабьене телеграмму, с тем чтобы ее вручили в восемь утра. В последней телеграмме он писал, что прилетает раньше, чем собирался, и приглашает ее поужинать с ним в «Липпе» сегодня, 17 декабря.
Марк Лилиенталь перешел главную улицу Элсуэрта. Было морозно и сухо. По обе стороны «газолиновой аллеи»[19] сплошной стеной тянулись заправочные станции, супермаркеты, большие и маленькие магазины: хозяйственные, мебельные, готового платья, лавки видеокассет — в общем, провинциальная Америка, сотни раз виденная в кино. Он решил зайти в книжный с подходящей вывеской «Мистер Пейпербэк»[20], чтобы купить Беатрис обещанные ей открытки. Видимо, существовала целая сеть подобных магазинов. Через полчаса в аэропорту Бангора он обнаружил точно такой же.
Когда он уже выходил, его внимание привлекла полка с книгами по философии. Он остановился, вытащил несколько книг, принялся их листать, забыв, что торопится, и вдруг наткнулся на томик с очаровательным названием «Карманный Платон».
Марк посмеялся про себя, посмотрел состав, обнаружил, что он довольно толковый, и начал читать краткое предисловие к «Горгию».
И вдруг его будто что-то ударило, ослепило.
Он не знал больше, где он, кто он, сколько ему лет. Словно все ориентиры во времени и пространстве разом исчезли. Осталось только что-то мягкое, текучее, аморфное: жизнь. Ощущение собственного существования, очень сильное, первобытное и абсолютно пустое, не заполненное ничем. Ничем, кроме просто ощущения жизни.
Потом он вынырнул из этого провала, из этого неподвижного смерча, и очутился на улице Ульм.
Но это не было воспоминанием, картиной памяти, обретением прошлого. Нет, он находился на улице Ульм сейчас, вот в эту минуту, как бывает во сне. Он сидел на семинаре но Платону с Эли Зильбербергом и Даниелем Лорансоном.
Даниель повернулся к нему, но у него не было глаз. Не было даже лица. Марк знал, что это Даниель, знал совершенно точно. Но вместо его черт он видел лишь какую-то неровную поверхность. Вроде пемзы, застывшей лавы.
И в слепящем свете этого длящегося в настоящем мгновения, затмившем для него все вокруг, как будто случайно засветили отснятую фотопленку, в резком свете этого воспоминания — ибо приходилось все-таки смириться и назвать это воспоминанием, за неимением более подходящего слова, — Марка пронзило вдруг острое, тревожное предчувствие — уверенность в неотвратимости беды.
Он сделал неимоверное усилие, чтобы встряхнуться, вновь овладеть своим телом, рассудком. Словно натянул рывком поводья и остановил понесшую лошадь.
Дрожащей рукой он поставил Платона обратно на полку.
На аэродроме в Бангоре, прежде чем сесть в маленький самолет компании «Бар Харбор» на Бостон, он обязательно позвонит Беа. Нет, не Беа, Беатрис! Сегодня у нее в лицее нет занятий и она должна быть дома.
Все началось неделю назад, десятого декабря.
По крайней мере, когда старший комиссар Роже Марру будет записывать на пленку его показания в больничной палате, Марк Лилиенталь начнет свой рассказ именно с десятого декабря. Он не будет мяться. Он будет говорить твердо и внятно, иногда монотонно, словно рассказывая о ком-то другом, а иногда быстро и возбужденно, вспоминая события того дня.
По-настоящему вся эта история началась, конечно, не десятого декабря. Но не всегда можно точно определить, когда началась какая-то история. Да и есть ли вообще четко обозначенное начало у чего бы то ни было? Во всяком случае, ясно одно: их история — история их компании и смерти Даниеля Лорансона — началась не десятого декабря 1986 года.
Тем не менее Марк начнет рассказ именно отсюда. С того дня, когда им явился впервые призрак Даниеля Лорансона.
Итак, десятого декабря, без четверти восемь утра, дверь его комнаты тихонько открылась. Он, в общем-то, этого ждал. С тех пор как Беатрис три года назад, перейдя в шестой класс, переехала жить к нему, она ни разу не забывала поздравить его с днем рождения.
Беатрис присела к нему на кровать. В руках она держала два свертка. В одном, судя по всему, книга. К нему клейкой лентой была прикреплена красная роза. Второй пакет был гораздо больше. И к тому же плоский.
— Вот этот, с розой, от меня, — сказала Беатрис. — А этот от мамы. Она принесла его вчера вечером.
