Хорхе Семпрун - Подходящий покойник
Хорхе Семпрун - Подходящий покойник краткое содержание
Хорхе Семпрун
Юным читательницам, веселым и придирчивым,
Фанни Б., Леоноре Д., Сесилии Л.
Коротко об авторе
Хорхе Семпрун в сегодняшней Франции не просто популярный писатель — это человек-легенда. Его книги с завидным постоянством становятся бестселлерами. Его выступления собирают огромную аудиторию. Его мнение ценится поистине на вес золота. Это и понятно. Ведь мало кому из писателей довелось прожить такую незаурядную жизнь и прожить ее так талантливо.
Семпрун родился в Мадриде в 1923-м в семье дипломата. Приход к власти Франко и гражданская война вынудили семью в 1937 году бежать из Испании во Францию, где юный Хорхе закончил школу и поступил в Сорбонну. Однако и здесь в его судьбу вторгается война. С 1941 года Семпрун — участник движения Сопротивления, в 1942-м он вступает в испанскую коммунистическую партию. В 1943-м — арест и депортация в концентрационный лагерь Бухенвальд. В 1945 году, после освобождения, Семпрун возвращается в Париж и по 1952-й работает переводчиком при ЮНЕСКО. Он остается членом коммунистической партии, входит в ее центральный комитет, участвует в борьбе с режимом Франко, а в 1957 году нелегально возвращается в Испанию для работы в подполье. Однако, разочаровавшись в коммунистических идеалах, в 1964 году Семпрун выходит из компартии. С этого времени он полностью посвящает себя литературному труду. Писательский успех пришел к нему еще в 1963 году с романом «Долгий путь», в котором Семпрун возвращается к пережитому в Бухенвальде и делает первую попытку осмыслить этот нелегкий опыт. Сегодня на счету Семпруна больше двух десятков книг, в том числе романы «Вторая смерть Рамона Меркадера», «Нечаев вернулся» (русский перевод «Иностранка», «Б.С.Г. — Пресс», 2002), «Прощай, яркий свет», программное эссе «Писать или жить». Семпрун также много работал в кино, лучшие французские режиссеры считали за честь снимать фильмы по его сценариям. С 1988 по 1991 год он был министром культуры Испании. В 1996-м во Франции избран членом Гонкуровской академии. В настоящее время Хорхе Семпрун живет в Париже. Он признанный классик французской литературы, что еще раз подтвердил успех его последней книги «Подходящий покойник» — своеобразного постскриптума к «Долгому пути».
* * *ВПЕРВЫЕ в России выходит новая книга знаменитого писателя Хорхе Семпруна. Автор вновь возвращается к главной теме своего творчества, к пережитому в двадцать лет, когда он, молодой участник французского Сопротивления, оказался в концлагере Бухенвальд. Это поразительное свидетельство, дань памяти не только тем, кто погиб за колючей проволокой Бухенвальда, но и тем, выжившим, кому наградой за стойкость станет колючая проволока Гулага.
Писатель и сценарист, лидер испанской компартии и политзаключенный, философ и литературный критик, министр и член Гонкуровской Академии. Испанец по рождению, но до мозга костей француз… Только через полвека Семпрун решился, не прячась за вымышленных героев, рассказать о пережитом.
«Лир»Подходящий покойник
Уверен, что моя смерть напомнит мне о чем-то.
Ролан ДюбийарЧасть первая
— Нашли подходящего покойника! — кричит Каминский.
Огромными скачками он несется ко мне и еще издали трубит радостную весть.
Декабрьское воскресенье, зимнее солнце. Деревья вокруг покрыты инеем. Всюду снег, и кажется, что он лежал здесь всегда. Во всяком случае, он отливал голубоватым светом вечности. Но ветра нет. Обычно на холме Эттерсберг ветер был жестким, ледяным, пронизывающим до костей — но он не добирался до уголка, где приютился сортир Малого лагеря.
На краткий миг, пока выглянуло солнышко и не дул убийственный ветер, можно было бы забыть, где находишься, подумать о чем-нибудь другом. Эта мысль пришла мне в голову по дороге на свидание, назначенное как раз напротив сортира. Сказать себе, что перекличка закончилась и что впереди, как это бывает каждое воскресенье, несколько часов жизни — существенная частичка времени, не принадлежащего СС. Нежась на солнышке, можно было помечтать о том, чем заполнить эти свободные часы — еженедельное чудо.
Выбор не так уж велик — нетрудно догадаться, что наши возможности были строго определены. Но ограничения есть всегда и, вероятно, везде. Для нас, простых смертных, во всяком случае. Однако, пусть и небогатый, выбор тем не менее оставался: только во второй половине дня в воскресенье, но все-таки выбор.
Можно было, например, завалиться спать. Большинство заключенных сразу после воскресной переклички бежали в бараки. Отключиться, забыться, уснуть и видеть сны. Они заваливались на нары, покрытые соломенными тюфяками, и тут же вырубались. После переклички, после воскресного супа — он был всегда с лапшой, самый наваристый за всю неделю, его ждали с нетерпением — необходимость погрузиться в восстанавливающее силы небытие казалась самой насущной.
Можно было пересилить себя, превозмочь недосып и усталость и пойти пообщаться с приятелями. Заново создать общество, а то и общину, так как вместе собирались не просто земляки из одной деревни или участники одного партизанского отряда или движения Сопротивления. Частенько это было еще и политическое или религиозное сообщество, мы стремились к преодолению себя, к трансцендентности, и именно общность идей нам в этом помогала.
Словом, пересилить себя, чтобы себя не потерять.
Обменяться знаками, парой слов, новостями из внешнего мира, дружескими жестами, улыбкой, чинариком махорки, отрывком стихотворения. Да, отныне только осколки, ошметки, разрозненные поэтические куски, потому что память оскудела, истощилась. От самых длинных стихотворений, которые я помнил наизусть, которые уже стали мной — «Пьяный корабль» Рембо, «Морское кладбище» Валери, «Путешествие» Бодлера, — остались лишь несколько беспорядочных четверостиший. Тем большее волнение я испытывал, выуживая их из тумана уничтоженного прошлого.
В это воскресенье новости были как раз хорошими — американцы держались, не сдали ни пяди земли в Бастони.
Но декабрьское солнце оказалось обманчивым. Оно ничего не могло согреть — ни рук, ни лица, ни сердца. Ледяной холод сжимал нутро, обрывал дыхание. Душа от этого болела, съеживалась.
И вот тогда-то примчался счастливый Каминский. Он еще издали выкрикивал радостную новость.
Нашли подходящего покойника. Вот так.
Он остановился передо мной — в массивных сапогах, руки глубоко в карманах синей куртки Lagerschutz[1], подвижное лицо и живые глаза возбужденно блестели.
— Unerhört![2] — воскликнул он. — Невероятно! Ему столько же лет, сколько тебе, почти день в день! Да еще к тому же студент!
Короче говоря, покойник, во всем похожий на меня. Или это я уже стал похож на него?
Мы с Каминским, как обычно, разговаривали на смеси двух языков. Он сражался в Испании — в составе интербригад — и все еще бегло изъяснялся по-испански. Ему нравилось вставлять испанские словечки или целые выражения в наши разговоры по-немецки.
— Unerhört! — восклицал Каминский. — Inaudito![3]
И добавил, наверное, для того, чтобы подчеркнуть в самом деле невероятную ситуацию с подходящим покойником:
— Парижанин, как ты.
Но был ли я действительно парижанином?
Не очень подходящий момент для выяснения этого вопроса, Каминский просто пошлет меня ко всем чертям. И наверное, даже по-русски. В разномастной языковой бухенвальдской смеси, откуда был исключен английский (а жаль, Шекспир и Уильям Блейк пришлись бы как нельзя более кстати), русский был, по-моему, богаче всех выражениями, отсылающими куда подальше.
Каминский грубовато засмеялся:
— Везет тебе, парень!
В последние годы я частенько слышал эту фразу. Многие словно констатировали факт, по-всякому — иногда озлобленно, иногда подозрительно или недоверчиво. Словно я должен был чувствовать себя виноватым в том, что мне повезло, в том, в частности, что я выжил. Но нет у меня чувства вины — хотя оно и плодотворно для литературы.
Мне кажется — и это не перестает меня удивлять, — что необходимо в чем-нибудь повиниться, по крайней мере в том, что совесть твоя нечиста, если хочешь быть настоящим, достойным доверия свидетелем. Выжившим, заслуживающим того, чтоб тебя звали на конференции, посвященные данной проблеме.
Конечно, лучший свидетель, единственный настоящий свидетель на самом деле, по мнению специалистов, — тот, кто не выжил, кто дошел в испытаниях до самого конца и умер. Но ни историки, ни социологи пока не нашли способа решить проблему: как пригласить настоящих, то есть мертвых, свидетелей на свои конференции? Как выслушать их?
