Леонид Гиршович - Арена XX
Убирали тарелки сообща, еще обещан был сладкий стол.
– В ванну все складывайте, – говорила Маргарита Сауловна. – Завтра придет Клаудия, все помоет.
На мгновение Николай Иванович и Лилия Долин очутились одни в ванной, по-праздничному заваленной немытой посудой.
– Знаете, почему я это сделал? – быстро проговорил он. – Я думал, то были вы – в аэроплане.
Встретив новый год по старому стилю и петербургскому времени, гости расходились. Двадцать восемь гостей – и все по лестнице. О немецкие соседи, когда-нибудь вашему ангельскому терпению придет конец.
Трояновский-Величко подкараулил Берга:
– Вы попадете в ад. Это говорю вам я.
Неудержимая потребность произнести вслух то, что на все лады произносил про себя. (К тому времени Урываев уже смылся, слинял, испарился, растворился – и прочая бытовая химия.)
– Мы оба попадем в ад, – сказал Берг.
Николай Иванович снова стал бывать на Фазаненштрассе. Реже, чем летом. Часы работы одних это часы отдыха других. После пяти вечера на дверях похоронных контор висят амбарные замки. Напротив, счетчики таксомоторов только начинают отсчитывать свои километры брусчатки. Крупье и ночные таксисты негласно состоят в одном профсоюзе с «Голубым ангелом». Но, кажется, респект, с которым Берга встречали в ашеровской гостиной, находился в обратной зависимости от частоты его визитов… Или всему причиной тайна, которую он хранил. Или даже наоборот: которая от кого-то перестала быть тайной.
– Может ли грешник быть хорошим человеком? – спросил Николай Иванович у Лилии. Они встретились у церкви. Ему как-то случилось ее здесь ждать. Тогда шли репетиции «Данаид» – теперь Трояновский-Величко переработал для юношества «Пентезилею» Клейста. (Андрею Акимовичу нельзя отказать в чувстве современности: «Псы, которыми Пентезилея травила Ахилла, – прообраз овчарок Аушвица».)
Берг сидел с Лилией на скамейке. Был холодный ветреный день, идеальный для поджогов.
– Грешник – хорошим человеком… – повторила задумчиво Лилия.
– Ну, который осужден гореть в аду, – пояснил Берг.
– Франческа и Паоло, – не колеблясь ответила она. – Да и любой грешник, который делает доброе дело. Святые, они же не очень добрые.
На вопрос – неизбежный – почему он об этом спрашивает, Николай Иванович ничего не ответил. Не отвечай на вопросы, и тебе не понадобится плетка, о которой говорил Заратустра.
– Почему вы все время дразните папу – что скоро все переменится и ему надо будет учить иностранные языки?
– Я хорошо вижу, что ждет оперу.
– А папа, по-вашему, не видит?
Не отвечай.
Они встречались до обеда. Николай Иванович делился боевыми воспоминаниями – о России, об Африке. Доходили до Тиргартена, в котором в феврале не очень-то посидишь на скамейке.
– Пальцы зябнут, – это открыло шлагбаум, до того преграждавший путь к ее рукам. – А вы думали, я погибла, да? Вы хотели ему отмстить за меня, мертвому?
– Если б я мог надругаться над его телом, как Ахилл над телом Гектора.
– А как он над ним надругался?
– Снял с него доспехи…
– А дальше?
– Проколол сухожилия, продел крепкие ремни…
Ее глаза вспыхнули:
– И что же?
– Привязал к колеснице и носился на ней, как сумасшедший, от горя.
– Почему от горя, он же победил?
– Он очень любил Патрокла. Он смотрел, как голова Гектора бьется о камни…
– И все из-за меня? А если б меня захватили арабы и я стала пленницей их вождя, вы бы меня спасли?
– Как вы думаете? Безумие означает бесстрашие. Макаров считает меня безумным, он не понимает, что я бесстрашен. (Поет.) «Я подвиг силы беспримерной готов сейчас для вас сверши-ыть…»
– А дальше?
– «Но мысль ревнивая, что ею другому обладать…»
– Это вы о Макарове? Я с ним даже не целовалась. Он будет целоваться с закрытыми глазами и представлять себе, что я Васенька. Очень мне это нужно.
Первый закон эмиграции: эмигрировавший в малолетстве до старости щенок. Кто эмигрировал пятнадцатилетним, останется им навсегда – например, Николай Иванович.
(«Лишенный родины, он был лишен возмужания» – о писателе, эмигрировавшем в юности.)
Лилия Давыдовна была и вовсе в пеленке, когда на розвальнях в тридцатиградусный мороз они перебрались через речку, отделявшую Россию от сделанного ею лимитрофа, который она потом снова сожрет, имея привычку питаться собственными лимитрофами. Давыд Федорович с женой и маленьким ребенком оказался на иждивении своей горбуньи-сестры. После Петрограда что ему делать в этом кирхатом, год как уже независимом Энске? За тридцать лет его родной город трижды успел сменить название, а теперь в спешке писал себе фальшивую родословную – как на краденого пса.
Давыд Федорович не стеснялся в выражениях. Довольно-таки безынициативный (самый мягкий из эпитетов, которым награждают в таких случаях), он время от времени пытался что-то предпринять. «Сколько можно сидеть на горбу у горбатой!» Его не берут даже тапером в говеный кинотеатрик – блестящего пианиста, ученика Есиповой. Какой-то местный заяц, барабанивший лапами по клавишам, держал подряд на уроки музыки, на кино – на все, не подпуская близко тех, кто не из его бражки. Прикажете наняться в услужение к поляку, купившему отцовскую аптеку на деньги, которыми теперь можно было обклеивать потолок и стены?
Он сунулся в бывший губернский город. По приезде на вокзале купил «Берлинер Музикшпигель» и в разделе объявлений прочитал: в «Комише Опер» нужен солорепетитор. Уезжать так уезжать. Как говорилось у них дома: «Уж если есть свинину, то чтобы сало по бороде текло».
Шестилетней Лилия Давыдовна приезжает в страну, которая, будучи парламентской республикой, официально именуется Империей: Deutsches Reich. Возвращаемся к тому, с чего начали, к удивительному феномену, присущему в равной мере и эмиграции, и смерти. Человек уходит из своей страны, как из жизни: для него замирает стрелка часов. Он останавливается в своем росте. Возможны какие-то боковые побеги, но они не разовьются в новую полноценную личность. В определенном смысле ни Лилии, ни Бергу не грозило повзрослеть.
Иногда, замерзнув, они заходили в русскую кухмистерскую с чудным названием «Жар-Пицца». Пицц там не пекли – жарили кур на открытом огне, а название появилось в результате смешного недоразумения. Художник, которому заказали вывеску, засомневавшись, проконсультировался в отсутствие заказчика с соседом-болгарином. И тот сказал, как правильно. Переделывать не стали: «Благой сказал…»
– Это не тот Благой? – спросила Лилия Давыдовна, когда стали известны имена поджигателей Рейхстага: три болгарских, которые немцы не могли правильно выговорить – «Блягой» – и одно голландское.
– Этих болгар скоро отпустят, они ни при чем.
– Вы так уверенно говорите, как будто сами там были.
– А если и так? Вы же не побежите в полицию.
– Но вы же не коммунист.
– Что вы знаете обо мне? Вы, может быть, даже и настоящего имени моего не знаете.
В полицию Лилия Давыдовна не побежала, но дома передала все слово в слово, признавшись, что они «иногда встречаются».
– Что ты наделала? – сказала мать. Она стояла, прижав к щеке ладонь. Можно встречаться хоть с чертом, все дело в инквизиции. Выявят черта – заведут дело на Лилечку, как было с Нюточкой.
Маргарита Сауловна была научена на всю жизнь. Зимний день, хрусталь поблескивает среди полумрака, как чье-то пенсне, юный Дэвочка с артистизмом восточного принца срывает овацию зала – это всего лишь корочка, под которой магма. Рисованный фасад приличий. А из-за кулис на тебя скалится всемирная чайная. Сейчас они взопреют, застучат кружки по столу: für Gott, Kaiser und Vaterland. За Бога, Царя и Отечество. У какого городового тогда искать защиты, они и сами такие. Защита в бегстве. Все бросить и бежать. Как Нюточка – на край света. У них был дом на каком-то там взвозе. «Где, в навозе?» – «В навозе, в навозе…» Сперва Нюточку – дворами, нелегально. Потом все продали и сами. А продавать было что. Натан Григорьевич – «Натан дер Вайзе»[17] – торговал сукном. «Ну что ты нас с ними равняешь», – говорилось Маргоше, когда она облизывалась на Нютино… ну, не знаю, платье с рукавами из настоящего брюссельского кружева. В зале стоял у них буфет в виде триумфальной арки. По сторонам фигуры древнерусских воинов, и церковными буквами вырезано: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь». Между двухскатных завитков ангелок с дудкой. А под аркой не как у всех, не самовар, в котором отражалась Маргошина щека, а поднос, полный засахаренных кубиков ананаса, кажется, что заиндевевшего, вперемешку с другими неведомыми плодами: темно-вишневыми, бордовыми, оранжевыми. У Нюточки было очень вкусно. Тетя Бузя готовила сама – вот кто пек тысячелистник!
– А что стало с буфетом?» – спросила она, дождавшись, когда мать кончит рассказывать, всхлипывая и сморкаясь, как простилась с сестрой.
