Леонид Гиршович - Арена XX
– А Давыду Федоровичу передайте, чтоб учил иностранные языки, – сказал он. И ушел – вошел в свою парадную.
– Вы что, надумали уезжать? Из-за… – Георгий Леонидович не договорил и не уточнил из-за чего.
– Почему это мы должны уезжать? У Давыда Федоровича прекрасное место, он обожает свою работу.
– Просто я подумал… Не слушайте этого беса, он нарочно вас пугает.
– Я ничего и не боюсь, с чего вы взяли? Мы ничего противозаконного не сделали. Ни я, ни Давыд Федорович, ни Лилечка. Спасибо, что были моим оруженосцем.
– О чем вы говорите, Маргарита Сауловна. Только не слушайте его. Разве вы не видите, что он желает вам зла?
Макарову нравилась Лилия Долин – раз Васенька больше не котенька. Ему нравилось к ним ходить, там была атмосфера. Он не хотел, чтоб они уезжали. Как не хотел этого и Николай Иванович. Но «аз есмь тот, кто себе во зло творит благо». Пятнадцатилетний бесенок себе назло делает добро. В одной руке держит вилочку, препарируя ею «кабанью голову кофейного торта», другою оттопырил ухо: «Une partie de cette force qui vent toujours le mal…». В радио-кафе каждый слушает свое.
– Расскажи папе, расскажи все, – и сама же рассказывает: – Сперва новость…
У Давыда Федоровича к обеду сегодня рыба по-польски, потом куриный бульон с бабкой (меню писалось справа налево), не считая новости на закуску.
– Твой Берг…
– Что мой Берг?
– Они с Лилечкой регулярно встречались…
«А ей-то с ним что за интерес?» – разумелась Лилечка.
– Маргоший, дай мальцбиру, – попросил он.
– Лилюль, принеси папе мальцбир.
На лице у Лилечки в эту секунду читалось: «Вольна встречаться с кем хочу». Маргарита Сауловна сходила сама – сходила с ума? Достала бутылку из наружного жестяного ящика за кухонным окном, смотревшим на двор. (Еще недавно Лилечка забиралась на табуретку и, придерживаемая мамой, кидала шарманщику полпфеннига, как завернутую в бумажку шоколадку.)
Дома Давыд Федорович пива не пил. Радости жизни строго делились на семейные и прочие. Дома можно было попить этого тяжелого немецкого квасу, по-пивному щедрого на пену. (Лилечка, когда была маленькой, не давала выкидывать из-под него бутылки – темного стекла, щекастые, с фаянсовой пробкой на металлическом рычажке.) Летом в жару Маргарита Сауловна даже готовила на нем окрошку со льдом. Нет-нет, насчет «картошки дров поджарить», в смысле пошамать, в Германии дела обстоят недурственно.
Давыд Федорович проголодался, а чувство голода в виду накрытого стола повышает тонус.
– Не знаю, вы с ним как-то вместе не звучите. Этому человеку нельзя отказать в оригинальности взгляда, но его идеи… Думаешь, нормально, что он пустился в пляс на своем катафалке? Есть такая музыкальная сценка, звери хоронят охотника. Хоронят, хоронят, а потом пускаются в пляс. Опасный человек.
– Папа, он думал…
– Дэвочка… – Давыд Федорович подставил стакан. (– Тебе тоже? – Лилия Давыдовна покачала головой.) – Дэвочка, Берг признался ей…
Торопливо отпивавший карюю пену, Давыд Федорович чуть не поперхнулся: просил ее руки?!
– …что это он устроил… – и Маргарита Сауловна шепотом произнесла то, что сегодня выкрикивалось на всех углах: «Поджог Рейхстага! Запрещена коммунистическая партия! Торглер арестован!»
– Их же арестовали…
Он уже все понял. Доберутся до Берга, и будет как с Нюточкой. Не далее как утром в кантине пошептались со Слонимом (будешь громко говорить, непременно кто-нибудь пошутит: «Битте, дейч шпрехен»). «Ни одной еврейской фамилии». – «Подфартило». – «Саша, я серьезно». – «Я тоже». – «Через месяц выборы». – «Мою первую заповедь знаешь? Подальше от начальства, поближе к кухне, а если на кухне делать нечего, иди спать». – «А все-таки не на луне живем. Правда, что фон Папен сказал: нанял, дескать, этого типа на время карнавала?» – «Я у него сегодня после спектакля спрошу. Напомни мне, пожалуйста».
– Хотите знать, зачем он это сделал? – сказала Лилия Давыдовна, и в этот момент была она прекрасна, как полки со знаменами. – Он думал, что я разбилась насмерть.
Нелюбимая тема.
– Ну, довольно уже об этом… А Берлин почему надо было поджигать?
– Не Берлин, а Рейхстаг, мама.
– Это одно и то же. Дэвочка, ты думаешь, он мог это сделать? Лиля, не перебивай…
– Мог. Давайте сперва пообедаем. Когда едят рыбу, то не разговаривают, в рыбе могут быть косточки.
Косточки-шмосточки. Будет увиливать под любым предлогом. Три года проваландались в Двинске, пока он решился на что-то. «Надо переждать, надо осмотреться, может, еще вернемся».
Она знала мужа. Но всего не знала и она. В связи с вакансией в Мариинском кто только ни говорил ему: крестись. Та же Андреева-Дельмас. Тот же Христич, «друг-враг», шутивший: «Вас, жидков, убивать мало – потому и не убиваем, живите нам на муки». Креститься было необходимо. «Входной билет в европейскую культуру», «необременительная водная процедура» и т. п. Но даже такая чепуха – какой ни есть, а шаг. Уже списался с одним пастором, уже имелась договоренность, больше того, приехал в Гельсингфорс – позавтракал на Эспланаде, выпил кружку пива, сел в поезд да так нехристем и вернулся в Петербург.
Этого он Маргарите Сауловне не рассказывал. Зато она хорошо помнила, как его надо было толкать в спину. Женитьба Подколесина, только со счастливой развязкой.
– В бульоне косточек нет. Выслушай меня.
– Я не понимаю, я могу спокойно пообедать? Что, горит?
– Горит. Промедление смерти подобно, – она произнесла «смертии», с двумя «и». Ребенком ей запомнилось: «Смертию смерть поправ».
Давыд Федорович сразу замолчал.
– Ее нужно немедленно отправить. Сегодня ближайшим поездом. Куда угодно. Заграницу. Промедление смертии подобно.
– Мама!..
– Ты молчи, если ничего не соображаешь! – Маргарита Сауловна в рыданьях выбежала.
– Маргоший!
В ответ хлопнула дверь в спальню.
– Спасибо. Было очень вкусно, – Давыд Федорович отодвинул тарелку с бульоном. – Ты можешь мне сказать, дословно, что он тебе говорил?
– Что… Я ему сказала: вы же не коммунист. А он: откуда вы знаете? Вы даже мое настоящее имя не знаете.
Маргарита Сауловна вернулась, заплаканная, но не сдавшаяся.
– Она может поехать в Двинск, у нее там тетя. Переждет. А после приедет туда, где мы.
– Мало ли у кого где тетя… – теперь расплакалась Лилия Давыдовна. Она не могла поверить в происходящее, такое может сниться. Она плакала, как плачут дети, упираясь. Но если их оставят в покое, сами же побегут следом. – У тебя тетя в Буэнос-Айресе, ты же к ней не едешь.
На это Маргарита Сауловна, до сих пор державшая руку за спиной, показывает газету, «Берлинер Музикшпигель», а в ней обведено карандашом: «“Театро Колон” ищет концертного пианиста с опытом коррепетиторской работы. Прослушивание по договоренности. Писать господину Хорхе Тикмеяну, отель “Базелер Хоф”, Гамбург».
– Ты сию же минуту напишешь, что ты окончил петербургскую консерваторию у Анны Есиповой, выступал во многих городах России. Что всегда сопровождал в концертах Андрееву-Дельмас. Что уже двенадцать лет, как у тебя ангажемент здесь, в «Комише Опер». Если мы сейчас это не сделаем, считай, что она улетела на том аэроплане.
Рев стоял иудейский. Лилия Давыдовна ревела, Маргарита Сауловна в своей жестоковыйности – тоже. Когда Давыд Федорович кончил писать, она собственноручно отнесла письмо на почту, послав заказным с уведомлением. Потом собрала Лилию Долин, и той же ночью они вдвоем отправились в вольный ганзейский город Ригу, он же бывший губернский – выбирай, что тебе больше улыбается. Оттуда до Даугавпилса еще час. К счастью, им не нужны визы.
Они ехали на извозчике и кругом лежал снег. Маленькие домики, ни одного автомобиля. Проехали какое-то здание шоколадного цвета с прямоугольным рельефом – лилипуту-очкарику казалось, сейчас придет Гулливер и отломит кусочек.
– Воропаевское училище. Папа здесь учился.
– Горбатые, они злые? – спросила Лилия Давыдовна.
– Они не злые, они живут по своим законам – как твой Берг.
Боже, Берлин! Целый мир рухнул, как карточный домик. Говорят: построено на песке. Построено на магме!
Тетя Роза – между лопаток большой шип – лишилась дара речи.
– Это наша Лилюсь. Пусть поживет немного у тебя. Вот деньги. Если кончатся, здесь браслет, мамин еще. И колечко с розочкой. А я сегодня же возвращаюсь.
– Что, так опасно?
– Смертельно опасно.
На понедельник двадцать первого марта Давыду Федоровичу была назначена аудиция – в два часа дня он должен быть в гамбургском Музикферайне, в хоровой студии.
Он шел по Эспланаде, думая, что, может, еще бы и пронесло. Всё Маргоша – мнительностью она не знает себе равных. Она уже переболела всеми видами рака. Ночью лежит, не спит, ставит себе диагноз. Объясняет так: «Боженька не любит, когда не боятся». Покамест ничего не случилось. Ни одной еврейской фамилии как не было, так и нет. А эти болгары и у себя в Болгарии прославились, тоже что-то взрывали. «Берг сказал…» Если слушать все, что он говорит…
