Леонид Гиршович - Арена XX
Каждый что-то говорил – друг другу и в общий котел. Трояновский-Величко говорил Макарову:
– В хорошем смысле слова, вы попали в струю, – он имел в виду атлетическую серию. Хотя струя была доброкачественная, Давыд Федорович не преминул заметить, что атлеты и атлетки не основное в творчестве Георгия Леонидовича, его самая сильная сторона – тонкий психологизм портретов.
– И положений, – добавил шахматист.
– Кхм-кхм! – Маргарита Сауловна игриво погрозила ему пальчиком: что это еще за «положения» такие? Она услышала в этом намек на картину Макарова «Пятая язва. Поломойка». Выставленная в галерее на Фридрихштрассе, «Поломойка» сразу заставила о себе говорить. С лягушачьей перспективы изображена лицом к зрителю женщина, орудующая половой тряпкой, как это делают русские бабы: таз выше плеч. А позади на стуле развалился господин с папиросой, нога на ногу, и сверкает моноклем.
– Я слышал, у вас есть пандан той картины – «Поломой». Верно?
Слова Берга прозвучали дружеской шуткой. Если в ответ пойти пятнами, пуще того, окрыситься, все подумают: чего это он?
– Верно, но я предпочитаю ее никому не показывать.
– Отчего же? – не унимался Берг.
– Дама на заднем плане узнаваема.
– Тогда понятно, – сказала Фанечка Львовна. – Кому же охота, чтоб его на дуэль вызвали.
Разговор принял «взрослое» направление, то есть «пошлое», что для русской молодежи глубоко отвратительно.
– Мама, почему взрослые все такие пошляки?
– Лилия Давыдовна права, я беру свой вопрос назад, – сказал Николай Иванович.
– А я свой ответ, – обрадовался Макаров. – Сменим тему.
– Сменим! Сменим! – раздалось на разные голоса, с интонацией всех цветов радуги – от возмущенно-красного (молодежная жердочка) до пародийно-оранжевого (рассказчик анекдотов про альтистов Саша).
– Как Роза ненавидела пошлость, – сказала Нюра Мазо. – Мы с ней год нанимали вместе комнату.
Все разом смолкли.
– Она вроде бы была католичкой? – спросил Давыд Федорович.
– Не знаю, наверно, – Нюре стало неловко: а еще подруга.
Ее выручил Берг:
– Она ходила в костел Марии Крулевы Покою. Я видел, как она выходила из исповедальни. Я туда езжу с одной дамой на колесиках.
– Вы санитар? – Трояновский-Величко проникался к Бергу все большим расположением.
– Нет, я выступаю в оригинальном жанре. Конечно, если б все сложилось иначе…
– Если б все сложилось иначе, разве пел бы я в хоре…
– Кошмар, бедная девушка, – сказала Маргарита Сауловна. – Лилечка ведь должна была полететь… – но осеклась под взглядами Давыда Федоровича и Лилечкиным.
– Я ее не знал, – Андрей Акимович в свое оправдание вздохнул. – Смерть в таком возрасте это ужасно. Смерть в любом возрасте ужасна, – и снова вздохнул. – Но это необыкновенная смерть.
– Верхом на Пегасе? – у Николая Ивановича на лице написано блаженство. – Я думаю, это прекрасная смерть.
– А слышали, что произошло на похоронах Пегаса? – спросил Колобов – мастер на все руки.
Дама, которая Шатоевна, ну… Тамара Шатоевна, спутница жизни шахматного короля, сидевшая через одну фигуру от Колобова, – она вдруг оживилась. Ее приятельница хорошо знакома с шофером из похоронной конторы, таким Оболенским. Нет, не из тех. Он ей рассказал буквально следующее. У водителя, который вез гроб с телом Манфреда фон Шписса, был, оказывается, роман с его пассажиркой. Ну и уж как там получилось, но на беднягу что-то нашло. Он стал носиться по всему городу в похоронном автомобиле вместе с покойником, да так что угнаться за ним не могли.
– Нужно было стрелять по колесам, – сказал Дембо-кардиолог.
– Стрелять по колесам – рисковать жизнью прохожих, – мягко возразил Берг. – Я же мог на полной скорости врезаться в дом.
Его слова словно повисли задними колесами над пропастью – такая напряженная установилась тишина. Первой пришла в себя Тамара Шатоевна:
– Так это были вы… так выходит… – только тут она сообразила, кто была та девушка. – Я же видела ее… Ну конечно, я видела ее здесь. Никогда бы не подумала, что она может внушить мужчине такую страсть. (Святая непосредственность.)
– Нет, он сумасшедший вне всяких сомнений, – вырвалось у Макарова.
– Думать вслух не советую.
– Это что, правда? – спросил Урываев. – Между вами и Розалией что-то было?
Николай Иванович медлил с ответом. Взгляды всех были приставлены к его груди. Аргус о шестидесяти глазах (мы сочли – а вы нет?). За столом собралось тринадцать человек. И плюс еще восемнадцать. Минус один. И на лице у каждого читалось то, что ненароком вырвалось у художника Макарова. Но также и у Тамары Шатоевны, судившей обо всем просто и здраво, недаром крепко держит она в руках гроссмейстерские фалды – а надо помнить, что шахматисты вокалистам братья по разуму.
– Хотите верьте, хотите нет, Александр Ильич, но я не из числа тех, кому Розалия Фелициановна могла внушить страсть. Этот Оболенский – дурак, каких мало. Знаете, есть такие, что из зала кричат актеру: «Не верь! Она случайно платок обронила!».
– Зачем тогда вы это сделали? – спросил Давыд Федорович.
– Меня допросили в полиции, меня освидетельствовал психиатр. И всем я говорил одно и то же: Пегасу пристала стремительность.
– А на самом деле зачем вы это сделали?
(«Хочешь патентованное средство от всех болезней сразу – и от скуки жизни, и от бледной немочи, и от бесславия? Обзаведись тайной, и все как рукой снимет».)
– Это моя тайна.
(«Когда его тайна открылась, он высокомерно произнес, едва шевеля губами, с надзвездной печалью в огромных навыкате глазах, глядевших из-под полуопущенных век: “Кто вы? Что вы? Кто вы вообще, чтоб меня судить?” Его презрение было убийственней их ярости. Они даже не осмелились вслух сказать, почему его, Петера Лорре, надо лишить жизни».)
– Вы же понимали, что вас уволят.
– Я об этом не думал. В Танжере я совершил подвиг: вывез под огнем бесценный груз. Бесценный, потому что ничего не стоил. За это меня уволили из Иностранного легиона. Кстати, на скаку попасть в колесо не так-то просто. Манфред фон Шписс прибыл на кладбище строго по расписанию, но уж налетался на славу.
Дом Ашеров был обклеен ницшеанскими – «нитчеанскими» – обоями во вкусе запоздалого еврейского бидермайера. Под пошлостью понималось «свое, девичье». И уж подавно ничего не стоило посадить Печорина за руль гоночного автомобиля. Загадочный поступок Берга был стилистически легитимен по тогдашним меркам. Мы судим прошлое с высоты нашего сегодняшнего знания. Мы судим его не по праву. Оно предстает нам в совершенном виде, коего не имеет. Для себя оно настоящее – свое «непреходящее сегодня». И в силу этой субъективной незавершенности сохраняет свою сокровенность, в отличие от будущего, которому еще только предстоит открыться (что завтрашний день может не наступить, в расчет не принимаем). Поэтому наше прошлое заманчивей нашего будущего. Носиться Пегасом по небу времен, изредка опускаясь то в одном, то в другом столетии – отроческая фантазия человечества. Мертвые лики городов глядят с Земли, каждый, как гигантские Уста Истины. Берлин, Куско, Вавилон… Ясно, что инопланетяне посещали Землю. Без их помощи построить можно было только Мочегорск, который испускает сигналы по периметру звездно-посадочной площадки. Сегодня проще оказаться в иной галактике, чем в двадцатом веке.
Было и жаркое: тушеная курица с черносливом и картофелем и отдельно поданная тушеная морковь с корицей. Подавались кушанья в четыре руки – Маргаритой Сауловной и Зинаидой Адольфовной. Гости поспешно расчищали место: горячо держать…
Убирали тарелки сообща, еще обещан был сладкий стол.
– В ванну все складывайте, – говорила Маргарита Сауловна. – Завтра придет Клаудия, все помоет.
На мгновение Николай Иванович и Лилия Долин очутились одни в ванной, по-праздничному заваленной немытой посудой.
– Знаете, почему я это сделал? – быстро проговорил он. – Я думал, то были вы – в аэроплане.
Встретив новый год по старому стилю и петербургскому времени, гости расходились. Двадцать восемь гостей – и все по лестнице. О немецкие соседи, когда-нибудь вашему ангельскому терпению придет конец.
Трояновский-Величко подкараулил Берга:
– Вы попадете в ад. Это говорю вам я.
Неудержимая потребность произнести вслух то, что на все лады произносил про себя. (К тому времени Урываев уже смылся, слинял, испарился, растворился – и прочая бытовая химия.)
– Мы оба попадем в ад, – сказал Берг.
Николай Иванович снова стал бывать на Фазаненштрассе. Реже, чем летом. Часы работы одних это часы отдыха других. После пяти вечера на дверях похоронных контор висят амбарные замки. Напротив, счетчики таксомоторов только начинают отсчитывать свои километры брусчатки. Крупье и ночные таксисты негласно состоят в одном профсоюзе с «Голубым ангелом». Но, кажется, респект, с которым Берга встречали в ашеровской гостиной, находился в обратной зависимости от частоты его визитов… Или всему причиной тайна, которую он хранил. Или даже наоборот: которая от кого-то перестала быть тайной.
