Запретная тетрадь - Сеспедес Альба де

Я подумала отнести тетрадь в контору, но испытываю необъяснимое нежелание так поступать. Впрочем, даже на работе мне не хватало бы времени или спокойствия, пусть даже у меня уже два года как есть целый собственный кабинет. Продолжать прятать ее дома уже слишком опасно, и с каждым днем опасность нарастает с каждой новой строкой: я потому только до сих пор не уничтожила тетрадь, что, надеюсь, она поможет мне разобраться в поведении Миреллы, вспомнить факты и их последовательность. Я не хочу, чтобы что-то ускользнуло от меня, не хочу обвинять себя в том, что была легкомысленна по отношению к ней. Потом, когда все прояснится, я покажу тетрадь Микеле, просто вырву несколько страниц. Правда, он может заметить. Не обязательно ему показывать.

В понедельник Мирелла пойдет на работу, график у нее с четырех до восьми. Сегодня мы поругались, потому что я хочу проводить ее в бюро в первый день. Она решительно возразила, говоря, что я выставлю ее в смехотворном свете. Я настаивала, а она чуть не разрыдалась. Я сказала, что хочу знать, кто этот адвокат. «Барилези, я же тебе сказала, кто его не знает?» Она принесла телефонный справочник, быстро пролистала: «Барилези, ну вот, Барилези, адвокат, Бруно, здесь есть адрес, телефонный номер, если хочешь убедиться, что я там, можешь мне позвонить». Я возразила, что хочу поговорить с этим адвокатом. «Ну хоть чтобы показать, что ты на свете не одна, чтобы сказать ему, что никто не заставляет тебя работать, что ты прекрасно могла бы обойтись без этого, что ты просто время убиваешь, прихоть у тебя такая». Она смотрела на меня с отчаянной злобой: «Ты же все испортишь, не понимаешь, что ли? Прихоть такая!..» – раздраженно повторяла она. Я ответила, что она не вольна безнаказанно делать все, что ей заблагорассудится, что она обязана уважать дом своего отца, что не сумеет меня обмануть. Мне кажется, я даже сказала ей: «Тебе должно быть стыдно». А она: «Да чего же, чего именно? Сил больше нет терпеть этот надзор, эти подозрения. Знаешь, на какие мысли ты меня наводишь? Что я напрасно не пользуюсь своей свободой. Такое впечатление, что тебя это расстраивает. Ты с таким трудом веришь в мою честность, что я начинаю думать, что сама ты на моем месте сделала бы это уже в первый день, с первым встречным…» Я заставила ее замолчать, ударив кулаком по столу. «Мирелла! – твердо крикнула я. – Довольно!» Она помолчала несколько минут, потом сказала: «У вас есть возможность завершить любой спор окриком, приказом, а мы так не можем. Но это несправедливо. Впрочем, я даже не знаю, хотела бы я так или нет», – добавила она с оттенком презрения.

Я не удержалась и пошла на работу, хотя по субботам в контору никто не ходит. Мне нужно было побыть одной. У меня есть ключ, в конторе было тепло и пустынно, тихо. Я упала в кресло. Перед выходом из дома зашла попрощаться с Миреллой, предложив ей примирительным тоном: «Я могла бы зайти за тобой, когда ты будешь выходить, вечером, я заканчиваю раньше тебя, подожду у парадной». Справедливости ради должна признать, что заметила болезненное усилие у нее на лице, пока она произносила: «Нет… нет, мам, не настаивай». Я чувствовала, что она борется, чтобы защититься от моей заботы, как от опасности; я спрашивала себя, хватило бы мне смелости поступить так же с моей матерью, и отвечала, что нет. Никогда не смогла бы вот так заявить о своем праве на свободу, не ссылаясь в свое оправдание на какое-нибудь чувство, которое меня так увлекло. В своих письмах к Микеле я обнаружила безудержное стремление покинуть свой дом, родителей; но к этому меня подталкивала любовь к нему, которая, говорила я, заставляла забыть даже о своих обязанностях. Недаром Микеле на днях, увидев, что я не сплю поздно вечером, заподозрил, видимо, что я пишу какому-то мужчине. Он бы и вообразить не смог, что я веду дневник: ему легче поверить, что мной овладели предосудительные чувства, чем признать, что я способна думать. Тогда я спросила себя, не правда ли то, что сказала мне Мирелла в минутном порыве гнева; смогла бы я остаться хозяйкой самой себе, наслаждаясь своей свободой. Но я не знаю, что отвечать. Все вопросы, которые сегодня ставит передо мной семейная жизнь, мучительны.

В конторе же меня сразу окутало ощущение благополучия. Я закрыла дверь своего кабинета, села за стол и открыла ящик, который держу запертым на ключ. Открывая его, я всякий раз испытываю тайный радостный трепет, хотя храню там исключительно лишенные всякого интереса предметы – бумаги, ножницы, клей, расческу и пудру. Никто не знает о привычках, которые я приобрела в офисе, о моих маленьких причудах, как у старого холостяка. Думаю о том, что у Миреллы с сегодняшнего дня тоже будет ящик на работе, и я никогда не узнаю, что в нем лежит. Она спрячет в нем письма от Кантони, подарки, которые не хочет показывать. Я решаю наблюдать за ней – каждый вечер, у выхода – ее бюро недалеко от моей конторы, это почти по дороге, я буду часто звонить, чтобы убедиться, что она действительно работает каждый день, а не от случая к случаю. Боюсь, это повод увидеть Кантони, возможно, чтобы получить от него деньги. Я хотела бы следовать за ней повсюду в жизни, которая у нее впереди, в ожидании ее решений. Мне плохо от мысли, что она общается с людьми, которых я не знаю: она часто будет говорить о них, и это будет все равно что говорить о неведомых странах. Я помню, как Микеле приходил забрать меня с работы в первое время, потому что из-за светомаскировки не хотел, чтобы я возвращалась домой одна. В первый день я была очень рада; мне нравилось демонстрировать всем, что мой муж – красивый элегантный мужчина с джентельменскими манерами. Со временем я стала испытывать из-за этого какую-то неловкость. Я поспешно уходила вместе с ним и прощалась с коллегами уже не тем тоном, что обычно, – совсем как с моими однокашницами в пансионе, когда моя мать приезжала забрать меня по воскресеньям. Когда Микеле знакомился с директором моей конторы, они очень радушно поприветствовали друг друга, но оба чувствовали себя неловко. А я рядом с ними смеялась, шутила, говорила совершенно нелепые вещи, сама себя в них не узнавая. Они смотрели друг на друга, словно два противника, хотя директор отродясь не обращал на меня внимания. Но, видимо, их беспокоила мысль, что я делю свою жизнь, свои дни между ними двумя. Одним словом, я принадлежала им двоим: и обоим, пусть и по разным соображениям, я должна была подчиняться. Когда мы с Микеле наконец вышли из конторы, я нервничала, была взбудоражена. Кажется, будто я тогда была еще совсем молода, хотя мне уже было тридцать пять.

Пока я предавалась этим размышлениям, раздался звук ключа, входящего в замочную скважину, и дверь конторы отворилась. Я резко закрыла ящик, вскочила на ноги и пошла в приемную. Это был директор. Нам стало неловко, мы извинились друг перед другом, что пришли, – даже он, даром что главный. Я поспешила объяснить, что вернулась поработать, сказав, что у меня осталось срочное незаконченное дело. Он ответил: «А у меня нет. Теперь вы знаете мой секрет: я всегда возвращаюсь в контору по субботам после обеда – как раз для того, чтобы ничего не делать, отдохнуть. Разумеется, иногда случается написать письмо-другое. Я никому не рассказываю, потому что не смею признаться, что за пределами конторы чувствую себя потерянным. Воскресенье – это пытка. Да и вообще, я там, снаружи, немного нахожу интересного. В общем, работа – моя вредная привычка», – с улыбкой добавил он.

Мы вошли в его кабинет, я заверила, что закончу и сразу уйду, не хочу его беспокоить. Он активно запротестовал: «Да нет, нет, почему же? Напротив, останьтесь: мне это приятно». А сам тем временем подошел к своему столу и, достав из жилета ключ, открыл ящик; в его чуть порывистых движениях читалось удовольствие. «Садитесь, – сказал он, – а вообще, давайте позвоним в бар, который внизу, пусть принесут нам две чашечки кофе». Я села, словно пришла с визитом. «Дома, – продолжал он, – по субботам больше суматохи, чем обычно, дети вечно приглашают друзей, шумят. Я говорю, что у меня встреча в конторе, и ухожу», – закончил он с хитрой улыбкой. Микеле сегодня то же самое сказал. Да и я.