Запретная тетрадь - Сеспедес Альба де

И все же бывают моменты, когда такая возможность, напротив, представляется мне исключительно привлекательной. Я вижу себя выходящей из дома, свободной, счастливой, как тем ноябрьским утром, когда казалось, что на дворе все еще лето, и я купила эту тетрадь. Я думаю, что в конце концов все сложится хорошо; у Миреллы будет интересная работа, как у моей подруги Клары, чье имя мы все время читаем в списке кинематографических авторов, потом выйдет за адвоката Кантони или другого столь же богатого человека; Риккардо окончит университет в следующем году, найдет работу и женится на Марине. Он только о ней и думает, мечтает зарабатывать ради нее. Порой он говорит, что хотел бы подарить мне все, что нужно; говорит о шубах, о путешествиях, о домиках на природе, о сказочных вещах, которые он никогда не сможет мне подарить. Но в прошлом году, заработав немного денег частными уроками для двух ребят из начальной школы, он все потратил на Марину, на подарки и кинематограф. Думаю, что, вообще-то, когда дети покинут наш дом, Микеле и я испытаем своего рода облегчение. Микеле теперь достаточно зарабатывает, он очень доволен: когда он звонит мне из банка и быстро-быстро говорит, ссылаясь на то, что очень занят, его голос кажется помолодевшим: кажется, еще немного – и я услышу пламенные речи былых времен. Будь мы одни, то могли бы даже совершить небольшое путешествие, мы ведь давно об этом мечтаем, он говорит, что хотел бы поехать в Милан, чтобы увидеть, как его отстроили после войны. Ну а я хотела бы в Венецию, где мы провели наш медовый месяц.

Как ни абсурдно, именно в эти дни, когда я так мучаюсь, мне часто случается мысленно возвращаться в Венецию; я вижу себя в гондоле или на площади Сан-Марко среди голубей, и свет вокруг меня ослепительно желто-серого цвета, как в том октябре. Я больше не возвращалась в Венецию с тех пор. Столько раз говорила, что с удовольствием свозила бы туда наших детей, но Микеле возражал, что с детьми нет смысла ехать в Венецию. Они в ответ чуть ли не обиделись, и я бросила на Микеле укоряющий взгляд; теперь же думаю, что он был прав. Я вижу, как выглядываю из окна нашего номера на Большой канал: светит луна, но канал все равно кажется чернильным. Я думаю об этом, когда иду по улице или сижу на работе: в конторе я чувствую себя свободнее, почти веселой. Вчера даже вырезала из газеты заметку, где давались рекомендации по уходу за внешностью. Я чувствую своего рода нежелание возвращаться домой в эти дни. Меня утешает лишь мысль о моей тетради.

3 февраля

Я решила поговорить с Микеле; завтра. До сих пор откладывала, потому что Риккардо был слишком возбужден и я боялась, что его расположение духа может повлиять на отцовское. Сложнее всего оказалось именно убедить его смолчать. Мне приходилось постоянно делать так, чтобы он не оказался наедине с сестрой; с самого первого вечера я отговаривала его от беседы с ней, убеждала, что это моя задача. «А если она скажет тебе, что это правда, она его любовница, как ты поступишь?» – спрашивала я его. Он всякий раз отвечал, что схватил бы ее за руку и выставил из дома. «Хорошо, – говорила я, – понимаю; а дальше? Рассчитаем практические последствия такого жеста». Он не отвечал, продолжая твердить угрозы. Я чувствовала, что он так говорит из-за Марины: на самом деле это ей он хотел предоставить доказательство собственной силы и, проявив принципиальность своего характера, завоевать не только ее уважение, но и восхищение. Нужно дожить до моего возраста, чтобы понять, что часто требуется большее усилие воли, чтобы вытерпеть что-то. Однажды я сказала сыну, что лучше бы он попробовал разузнать, кто такой этот адвокат Кантони. Риккардо нехотя ответил, что все считают его приличным человеком. Я облегченно вздохнула, а Риккардо тем временем возбужденно говорил, что Микеле должен назначить ему встречу, поговорить с ним лицом к лицу, ясно и четко; а иначе он это сделает сам, но, может быть, лучше до подобного не доводить, потому что он слишком склонен к насилию. Ему нравится проводить это разделение между собой и своим отцом. «Мирелла несовершеннолетняя, – говорил он, – его можно принудить жениться на ней». Боюсь, что и Микеле мыслит в том же духе: если так и окажется, это будет означать, что я неправа, и я предоставлю дело ему, ведь он мужчина, и в таких обстоятельствах, конечно, лучше меня понимает, как действовать. Может, ему стоит отправить Кантони приглашение прийти к нам домой; мы все выйдем, чтобы они могли поговорить наедине. Но если Кантони откажет в визите, не могу себе представить, чтобы Микеле направился в его бюро. Кантони может и не принять его или заставить ждать часами, как делает с досаждающими ему людьми директор моей конторы, когда они приходят напомнить о чем-то, в чем он твердо решил отказать. Я представляю, как Микеле сидит в приемной, среди тех, кто приходит взимать оплату по счетам, и терпеливо ждет своей очереди, потом вижу, как он стоит напротив незнакомого мужчины гораздо моложе его самого и просить погасить долг по отношению к нашей дочери. Возможно, даже угрожает судебным иском, утверждая, что Мирелла была обманута. Мы и вправду могли бы выдвинуть этот тезис ввиду ее возраста. Однако это было бы нечестно: я убеждена, что если Мирелла и совершила подобное, то прекрасно знала, что делает. Я даже спрашиваю себя, поступила бы она так же, если бы это был бедный мужчина, один из ее одноклассников. Может быть, единственный человек, который мог бы пойти поговорить с Кантони, – это я: предпочитаю, чтобы уж лучше обманывала, просила именно я, а не Микеле. Вот что: я наконец-то высказала подозрение, которое пока что никому не осмеливалась поверить. Нужно, чтобы Риккардо это усвоил, чтобы Микеле сразу же понял: никому из нас не нужно идти разговаривать с Кантони ровно потому, что Кантони богат, и если окажется, что он все-таки обязан жениться на нашей дочери, для нас это будет нежданная удача.

5 февраля

Вчера я говорила с Микеле. Возможно, это был наименее подходящий вечер; его любимая футбольная команда потерпела поражение. Но поскольку, делая записи в этой тетради, я заметила, что сама часто прячу за преходящими обстоятельствами свое плохое настроение, и спрашивала себя, что с ним такое было на самом деле. Ведь он и после разговора нашел целый ряд других поводов для раздражения: обед не готов, обед не вкусный; пошел искать свой старый домашний пиджак – обнаружил, что он изъеден молью, и сказал, что дома уже какое-то время ужасный беспорядок. Это правда. Ведя этот дневник, я пренебрегаю своими обязанностями. Проблема в том, что мне кажется, будто это я сама придумала многие из этих обязанностей, чтобы привязать себя к ним. Тем не менее из-за тетради я чувствовала себя виноватой и потому дала Микеле понять, что обижена: я ответила, что он прав, но для того, чтобы за ним лучше ухаживали, требуется специальный человек. Он рассердился, сказал, что я обвиняю его в недостаточном заработке. Мы вступили в глупую перепалку: сила семьи отчасти в том, чтобы поддерживать образующих ее людей в состоянии постоянного поединка, так чтобы каждый постоянно пытался превзойти сам себя, пусть даже только ради того, чтобы удивить тех, кого близкие отношения настраивают на недоверчивый лад. Чтобы положить спору конец, я призналась, что у меня нервы, что я устала; произнося эти слова, я представляла себя в Венеции, у окна с видом на Большой канал. Я добавила, что очень утомилась, директор конторы в отъезде, и мне приходится заменять его, поскольку никто не знает наш делооборот так, как я. Микеле еле слушает меня, когда я говорю о своей работе: думаю, он даже не знает, в чем именно она состоит; а ведь я не раз повторяла, что уже не простая служащая. Но если я завожу разговор об этом, все обращают на меня так мало внимания, что я сразу умолкаю и почти стыжусь самой себя. Никто не берет в расчет ни то, что я делаю, ни мои обязанности; кажется, я каждый день выхожу из дома в установленные часы по собственной прихоти, и всякий раз, когда приношу домой зарплату в конце месяца, это все равно как если бы я выиграла в лотерею. Разница между Миреллой и мной в том, что она самостоятельно приняла решение работать, а мне пришлось делать это вынужденно.