Запретная тетрадь - Сеспедес Альба де

28 января

Сегодня день рождения Миреллы. День прошел безмятежно; мои родители пришли на завтрак, и отец Микеле тоже. Он очень стар, и всякий раз говорит, что это последнее семейное торжество, в котором он участвует. Никогда не знаешь, что ответить на эти его слова, потому что это может оказаться правдой, и тем, кто моложе, едва ли не стыдно пережить его, это кажется каким-то неуважением. Мы все были в хорошем настроении: мой свекор советовал Риккардо жениться пораньше, чтобы он успел познакомиться с правнуком. «Мальчик, не забудь, – сказал он, – только мальчик». Мой свекор – полковник на пенсии, он не поклонник женщин и их общества; если и говорит о них, то только в хищно-презрительной манере, от которой я краснела в молодости. Мой отец, всегда очень сдержанный, и даже Микеле – оба они тоже призывали Риккардо жениться, из тех же соображений. Может, потому что они как следует поели и выпили, вокруг них распространилась та особая атмосфера, какая бывает на свадебных банкетах, – слегка неуместная, если подумать. Понятно, что Риккардо было неловко. Он защищался, говоря, что не может жениться, потому что беден, а девушки сегодня не готовы терпеливо ждать, пока жених найдет работу и проторит себе дорогу. «Они не такие, какой ты, наверное, была в их возрасте», – частенько говорит он мне. И произносит эти слова ласковым тоном, непохожим на тон Миреллы; я чувствую, что он представляет меня иначе, чем она. Вот и Микеле сегодня за столом, желая меня похвалить, сказал: «Да, ты действительно не такая, как все, мам», – и улыбался мне, словно девочке. Я попросила его не называть меня «мамой», а обращаться по имени. «Прекрасно, Валерия», – тут же сказал он жеманно-заботливым тоном. Но мое имя, произнесенное им спустя столько лет, произвело на меня столь диковинное впечатление, что я, смеясь, добавила: «Да я шучу…»

Но ведь казалось же естественным, что он звал меня так после помолвки и в первые годы нашего брака, и в письмах, которые писал мне с войны, из Африки. «Моя Валерия» – так он всегда писал. И я действительно всегда принадлежала ему, детям: сейчас же иной раз мне кажется, что я привязана ко всем, никому при этом не принадлежа. Мне кажется, что женщина всегда должна кому-то принадлежать, чтобы быть счастливой.

Именно это я и говорила Мирелле сегодня вечером, помогая ей одеться. Она так по-детски радовалась весь день, была так довольна полученными подарками, что мне кажется, горизонт прояснился. Ей было в радость провести с нами сегодняшний праздник, мы были едины, и она, конечно, чувствовала, что здорово быть частью семьи. Семья выражает силу, непреодолимую, чудовищную силу, которая, пожалуй, может показаться гнетущей тем, кто еще очень молод. Поэтому я хотела, чтобы она спокойно пошла веселиться, с моего разрешения. Может быть, если я не стану ей противоречить, у нее пропадет вкус к перепалкам, а заодно и желание бунтовать. Она обещала, что вернется в одиннадцать; уже четверть двенадцатого, но она сильно не задержится, я уверена. Она была так грациозна в своем красном пальто и даже обняла меня, уходя. Лучше мне перестать писать, а то я не успею спрятать тетрадь. Сейчас я храню ее в ящике, где лежат мои детские вещи и письма Микеле, – этот ящик никто никогда не открывает.

29 января

Вчера Мирелла вернулась в два: я уснула в одежде, как была. Она показала мне золотые часы, которые подарил ей на день рождения Кантони. Я велела ей немедленно вернуть их, потому что непозволительно принимать подобные подарки от кого-либо, кроме жениха. Она отказалась, добавив, что снова напрасно позволила себе откровенность. Я сказала, что больше никуда ее не отпущу по вечерам, а она ответила, что, если я этого боюсь, любовника можно и днем завести. А потом заявила, что с первого числа начнет работать.

30 января

Это чудовищно, я уже не знаю, что и делать, я потрясена. Сегодня вечером Риккардо вернулся домой в ярости и сразу же спросил меня: «Где Мирелла?» Я спросила, что ему нужно, а он резко ответил: «Где она?» Она куда-то пошла. Он сказал, что поссорился с Мариной, потому что та утверждала, что Мирелла – возлюбленная Кантони. «Это неправда!» – воскликнула я, уверяя, что это все сплетни, злословие. А Риккардо ответил, что ее видели выходящей из его парадной в воскресенье вечером: на ней было красное пальто.

2 февраля

Это очень трудные для меня дни. С тех пор как Риккардо признался, что слышал, будто Мирелла – возлюбленная Кантони, мне кажется, весь мир переменился. Я не верю в то, что рассказала ему Марина, никогда не верила, с того самого мгновения, когда он сказал мне об этом с искаженным недоброй бледностью лицом. Да и сама Мирелла это опровергла, когда я заговорила с ней в тот же вечер: она заверила, что ходила к нему домой вместе с другими друзьями, вот почему кто-то видел, как она выходит из парадной. Она дала убедительные объяснения; впрочем, может, и соврала.

После беседы с Риккардо и Миреллой я решила выждать два или три дня, поразмышлять, стоит ли верить этим сплетням, прежде чем обсудить их с Микеле. Но ночью я не могла уснуть, боялась, что сейчас он проснется, повернется и примется меня укорять, хотя я ничего дурного не сделала. Утром я рано проснулась и на мгновение понадеялась, что все приснилось в кошмарном сне; может быть, так же просыпались после бомбежек те, кто ходил спать в убежище или в чей-то еще дом, потому что тот, который они любили, где жили годами, в котором знали каждый уголок, каждую каморку, – отныне всего лишь груда развалин. Хоть я и совершала те же действия, что и днем раньше, те же, что и всегда, мне казалось, что они необычны; и даже трамвай, старый трамвай, который ходит по нашему району и в который я уже много лет вхожу каждое утро в одно и то же время, казался мне одним из тех трамваев, на которые мы садимся, усталые, приехав на рассвете в незнакомый город, толком не зная, привезут ли они нас туда, куда нам нужно. На работе я сразу же жадно проглядела газету. Думаю, что боялась обнаружить наше имя в какой-нибудь заметке о местных новостях – из-за Миреллы. В криминальной хронике писали о парне, который убил отца, отказавшего ему в небольшой сумме денег, о семнадцатилетней, которая стреляла в жениха, и, наконец, о юной девушке, покончившей с собой. Я не раз читала о подобных случаях, но не задумывалась, что у этих ребят, у этих юных девушек есть матери и отцы, – и не пыталась вообразить, что чувствуют родители, когда им сообщают о таких чудовищных вещах. Возможно, моя способность сострадать притупилась и я даже считала их виновными в том, что плохо воспитали детей, недостаточно заботились о них. Но я-то посвятила своим детям всю жизнь.

Кроме того, должна признаться, у меня ощущение, что я боюсь за свое будущее – еще сильнее, чем за будущее Миреллы. Может, потому, что все еще не могу представить себе, как будет проходить ее жизнь, а моя при этом, как мне кажется, внезапно прервала свой безмятежный ход. Я всегда думала, что Мирелла рано выйдет замуж, потому что она привлекательная девушка, хоть и не богатая; и у нее немедленно родятся дети, которыми, как я предвидела, мне предстоит заниматься. Теперь я начинаю подозревать, что не столько желала ее свадьбы, как того момента, когда родятся эти дети. Мне очень нравятся младенцы, мне нравится сжимать их в объятиях, ласкать, представлять, о чем они думают. Когда дети вырастают и учатся объясняться словами, это уже не то. В последнее время, хотя у меня было много дел и я очень уставала, все равно часто думала, что хотела бы родить еще одного ребенка. Больше того: чем сильнее я уставала или нервничала, тем сильнее желала родить его; но это, разумеется, было бы смехотворно, в моем-то возрасте. Рожать малыша, когда твои дети уже взрослые и у них могут родиться собственные дети, – это никуда не годится. Я утешалась, думая, что скоро у меня будут дети Миреллы. Это одна из первых вещей, о которых я хотела написать, когда начала этот дневник, и потом все время забывала. Поэтому сейчас, когда я узнала, что Мирелла собралась на работу и что она выйдет замуж лишь тогда, когда сочтет это выгодным, мне показалось, будто она совершает плохой поступок скорее по отношению ко мне, чем к самой себе: одним словом, будто она меня надула. В сорок три года, если мы лишаемся всего, чем владеем, слишком сложно вновь начать жить.