Запретная тетрадь - Сеспедес Альба де

Я продолжала смотреть на нее и задавалась вопросом, познала ли она уже мужчину. Она довольно красива: высокая, стройная, привлекательная. Я и сейчас, пока пишу, задаю себе этот вопрос и почти стыжусь: ужасно, когда мать спрашивает себя о таком касательно собственной дочки, двадцатилетней девушки. Конечно, я ни с кем не могла об этом поговорить: Риккардо и Микеле отреагировали бы яростно. Мужчины всегда говорят: «Не дай Бог, если моя дочь, не дай Бог, если моя сестра…», они говорят: «Я не позволю». Легко сказать: «Я не позволю». А между тем эти вещи происходят, и девушки, которые участвуют в них, как-никак чьи-то дочери, и уж конечно, их отцы, все до одного, произносили те же самые угрозы. Как только Мирелла стала подростком, я откровенно поговорила с ней о том, что происходит в браке и вообще в жизни между мужчиной и женщиной. Я еще помню, что задумалась, не знает ли она об этом и без меня, потому что мои слова, как показалось, не удивили ее, а только вызвали раздражение. Микеле одобрил мой поступок, сказав, что так девушка может защитить себя. Правда, мы не задавались вопросом, захочет ли она защищаться: это казалось нам очевидным, неоспоримым. Теперь же я начинаю сомневаться: думаю, что в возрасте Миреллы я уже была замужем и ждала Риккардо. Я никогда не задумывалась об этом раньше, мне казалось, что она все еще девочка и эти проблемы хоть и касаются ее, но носят сугубо теоретический характер. А теперь нужно встретиться с ними лицом к лицу. Я много раз говорила ей о морали, о религии, но теперь боюсь, что слова – плохой союзник в борьбе с чувствами да и, скажем прямо, с инстинктами. Может, мне стоило быть с ней пожестче, угрожать ей – но вместо этого я сказала: «Слушай, Мирелла, я купила тебе красное пальто. Хотела подарить на день рождения. Оно в шкафу, упакованное». Она смотрела на меня, не отводя взгляд, и даже не выглядела довольной. Я добавила: «Надеюсь, тебе понравится. Оно дорогое». Я уже хотела встать, пойти за пальто, а Мирелла подумала, что я хочу закончить нашу беседу; она уткнулась лбом в ладони, держа пальцы на весу, потому что на ногтях еще не высох лак, и заплакала. Я почувствовала, как по спине пробежал внезапный холодок, и захотела, чтобы этот разговор и не начинался вовсе. Я собралась выйти из комнаты, как трусиха. Вместо этого подошла к ней, обняла, а она развела руки в стороны, чтобы не перепачкать меня лаком. «Что случилось? – спросила я вполголоса. – Это очень серьезно? Ты можешь поделиться со мной чем угодно, Мирелла, умоляю тебя, доверься мне». Она посмотрела мне в глаза и поняла, что именно я подозреваю: «Нет, – сказала она, – не было ничего, о чем ты подумала. Вы вечно думаете только об одном, только о том, что кажется вам ужасным, а вообще-то, не так уж и важно». Я уже не знала, что и думать, и спрашивала себя, что же еще может так пугать женщину. «Так что же тогда?» – спросила я. Но она уже собралась и сказала: «Да не знаю, мам, минутка слабости. Все так сложно». Я с облегчением ответила, что прекрасно ее понимаю, что мне тоже было когда-то двадцать лет, но она, улыбаясь, качала головой, словно не веря. Впрочем, пока я произносила эти слова, мне и самой казалось, что я ее обманываю. Во-первых, я не очень-то помню, какими они были на самом деле, мои двадцать лет, – а кроме того, если уж быть честной, мне кажется, они были совсем не такими, как у нее. Я не помню, чтобы у меня была власть выбирать между тем, что для меня хорошо, а что плохо, как у нее сегодня; и не потому, что нравы переменились, а именно из-за моего внутреннего самоощущения. В мои двадцать лет Микеле и дети уже присутствовали в моей жизни – еще до того, как я встретила его, а они появились на свет; они были написаны у меня на роду, а не просто намечены, как жизненное призвание. Я только и могла, что довериться, подчиниться. Если подумать, мне кажется, что в этом и кроется причина тревоги, которую испытывает Мирелла: возможность не подчиняться. Вот что все изменило между отцами и детьми, да и между мужчиной и женщиной тоже.

Я хотела поговорить с Миреллой обо всем этом, упомянуть о некоторых мыслях, возникавших у меня в голове, хоть и в спутанном виде, но тут она спросила меня: «Где же это красное пальто, мам?» Она улыбалась, и мы вместе направились ко мне в комнату. В общем-то, мне казалось, что на тот момент мы сказали все, что нужно было сказать.

27 января

Вот уже несколько дней, как я чувствую себя очень уставшей. По вечерам, когда возвращаюсь домой, мне даже есть не хочется. Кажется, я дошла до точки, когда необходимо подвести итоги своей жизни, как бы наводя порядок в ящике, куда долгое время кидала все как попало. Может, возраст детей наводит меня на такие мысли. Ведь с момента, как мне было двадцать, и до сегодняшнего дня я заботилась только о них, и мне казалось, что так я забочусь и о самой себе.

Но раньше это было несложно: достаточно было заниматься их здоровьем, воспитанием, оценками в школе; речь шла об интересах и проблемах возраста, отличного от моего, не задевавших лично меня. Сегодня же, наблюдая их первые столкновения с жизненными проблемами, видя, как они колеблются, по какому пути двигаться, я задаюсь вопросом, верен ли тот, который выбрала я. Предлагая им свой опыт, я пытаюсь постичь многое из того, что произошло в моей жизни и что я приняла, не спрашивая себя о причинах.

Мне нужно иногда оставаться одной; я ни за что не осмелилась бы признаться в этом Микеле, боясь огорчить его, но я мечтаю об отдельной, собственной комнате. Прислуга, хоть и работает непрерывно весь день, вечером говорит: «Доброй ночи», – и имеет право закрыться в какой-нибудь каморке. Я бы удовольствовалась каморкой. Но нет: мне никак не удается уединиться, и только отказываясь от сна, я нахожу немного времени, чтобы писать в этой тетради. Если я дома и перестаю делать то, что делала, или вечером, в постели, отрываюсь от книги и смотрю в пустоту, кто-то всегда заботливо спросит, о чем я думаю. И хотя это неправда, я отвечаю, что думаю о работе или веду какие-то подсчеты; одним словом, мне вечно приходится делать вид, что я думаю исключительно о практической стороне жизни, и эта фальшь изматывает меня. Если бы я сказала, что думаю о какой-нибудь моральной, религиозной или политической проблеме, наверное, надо мной бы рассмеялись, ласково потешаясь, как в тот вечер, когда я заявила о своем праве вести дневник. Но разве мы можем придерживаться каких-либо норм, никогда их не анализируя? Микеле возвращается домой с работы и принимается читать газету, слушает музыку, сидя в кресле, и может просто предаваться размышлениям, если хочет. Я же возвращаюсь домой с работы, и мне сразу надо на кухню. Иногда, глядя, как я деловито прохожу мимо него, он спрашивает: «Все готово? Тебе помочь?» Я сразу же отклоняю его предложение, говоря спасибо. На самом деле, я бы устыдилась, если бы он помогал мне в моих женских делах, в готовке например; хотя он ни капельки не стыдится, что я помогаю ему в делах, которые считаются мужскими, то есть в зарабатывании денег, на которые приобретаются продукты для готовки. Несколько дней назад мы ходили в кинематограф, смотрели американскую ленту; в какой-то момент мы увидели, как муж помогает жене мыть посуду. Все смеялись, и мне тоже, признаюсь, было смешно. Потом там показывали жену, которая работает в конторе – серьезная, в очках, отдает приказы кому-то из служащих, – и никто не смеялся. Я сказала, что, видимо, предполагается, что женщины способны делать больше, чем мужчины, и Микеле рассердился.

Вот что я думаю, не без некоторой обиды, когда устаю. Возможно, женщины быстрее привыкают к новым обстоятельствам, они, в целом, меньше думают и поэтому принимают эти обстоятельства, не оправдывая их. Микеле сорок девять лет, он родился в те времена, когда все было иначе, он все время говорит, что его отец ни за что бы не согласиться показаться на людях с пакетом под мышкой. Риккардо же совершенно такого не стыдится; иногда он сам вызывается мне помочь или сидит со мной на кухне, пока я готовлю или навожу порядок, и мы разговариваем. Между сыном и матерью всегда устанавливается большая степень доверия, чем между матерью и дочерью, хотя, казалось бы, должно быть наоборот. Может, будучи разного пола, они никогда не достигают абсолютной близости, кажется, что они не настолько родственники, скажем так, а потому можно быть искреннее. Женщины знают друг друга слишком хорошо. Неудивительно, что душевное состояние Миреллы глубоко беспокоит меня и совершенно не тревожит ее отца. Риккардо сказал мне, что она часто ходит куда-то с людьми, которые все старше ее, что они посещают бар в какой-то гостинице и выпивают. Я обмолвилась об этом в разговоре с Микеле, но он вечно бросается от одной крайности к другой, в зависимости от настроения: то говорит, что матери все время преувеличивают, что нужно понять молодежь, то – что запрет Миреллу дома. Так что я не осмеливаюсь говорить с ним откровенно, но на меня давит то, что приходится брать всю ответственность исключительно на себя: я боюсь ошибиться. Вчера вечером, чтобы поговорить с ним о Мирелле, я прибегла к уловке: сказала ему, что дочь одной моей коллеги ведет себя так, как я описала, имея в виду, конечно же, поведение нашей дочери. Я спросила, как бы мы поступили в подобном случае, а он ответил, что с нами такого случиться не может, потому что все зависит от того, как детки воспитываются, от тех примеров, которые им подавали; что моя подруга – вдова, и девушка была лишена отцовской опеки, и теперь печальные последствия налицо. Я не решилась признаться ему, что рассказанное как раз таки случилось именно с нами; мне казалось, что это неправда. Я тихонько ответила, прячась за улыбкой: «Конечно, ты прав, но все-таки гипотетически – предположим, что Мирелла начнет вести себя чересчур свободно, станет подолгу где-то задерживаться, а домой будет приходить с таким выражением лица, которое будет меня расстраивать…» Он досадливо перебил меня: «Слышать этого не желаю, даже в шутку». «Ладно, – продолжила я все тем же тоном, – но допустим, она возвращается домой с дорогими подарками от мужчины и, оправдываясь, врет, как в тот вечер, помнишь? Когда она сказала, что пошла в кино с Джованной, а на самом деле ходила танцевать. Представь, что она говорит: хочу жить легкой жизнью, каким угодно образом, любыми средствами…» Микеле ответил, что никогда не позволит ей так говорить у себя дома. Я возразила, что прошло то время, когда отец мог сказать «я не позволю», а дочь должна была подчиниться, потому что он обеспечивал ее питанием, одеждой, жильем; сейчас – хорошо это или плохо, не знаю, – такая девушка, как Мирелла, может ответить: «Уйду из дома и найду работу». Тогда Микеле сказал, что не хочет тратить свое время, слушая эти абсурдные разговоры, что мне, видимо, нечем заняться, раз я пускаюсь в эти гипотезы, у него газета не читана, я никогда не интересуюсь международной повесткой, не отдаю себе отчет, что в мире происходит. Я сказала, что прекрасно отдаю, больше того, что эти проблемы не кажутся мне чуждыми друг другу. Он спросил: «Какая тут связь?» Я не нашлась, что ответить, но именно так чувствовала.