Запретная тетрадь - Сеспедес Альба де

Мы уже легли в кровать, когда я рассказала Микеле о намерениях Миреллы, о работе, которую она якобы нашла через подругу в одном адвокатском бюро – и которую, конечно же, на самом деле нашел для нее Кантони. Наконец, я решилась посвятить его в те сплетни о ней, которые донес до меня Риккардо и которые наносят урон нашей репутации, хоть она и утверждает, что они не имеют под собой никакого основания. «Ее не огорчает, что о ней говорят такое, понимаешь? Она пожимает плечами и смеется над этим. Это же позор. Что нам делать, Микеле?»

Я заплакала, а он утешал меня. «Не надо так, мам». Услышав, как он снова называет меня мамой, я, напротив, заплакала пуще прежнего: для него я уже много лет воплощаю исключительно эту фигуру, которая сейчас терпит крушение и утягивает меня за собой. Тогда, движимая отчаянным защитным инстинктом, я сказала, что мы должны занять какую-то позицию. Я использовала те суровые слова, которые он сам произнес несколькими днями раньше, и те, что я слышала от Риккардо, хоть и отнеслась к ним неодобрительно. Я говорила, что Мирелла еще несовершеннолетняя. «Тебе бы надо сходить поговорить с Кантони», – заключила я. Даже сказала, что мы можем заставить его жениться на ней.

Микеле качал головой, возражая, что доверяет Мирелле, потому что знает ее лучше кого бы то ни было еще, говорил, что она девушка серьезная и исключительно рассудительная. Он тоже, как и моя мать, утверждал, что у нее характер точь-в-точь как у меня, и, противореча себе, как и я сама, заключал, что все зависит от общих экономических обстоятельств. «Я зарабатываю недостаточно, чтобы содержать свою дочь так, как мой дед содержал мою мать, а твой отец – тебя, хоть они и не были богаты. Поэтому мне приходится принять, что ты работаешь, что она будет работать. Мы же сами посоветовали ей пойти на юридический. Ради чего?» Я отказывалась признавать, что речь исключительно об экономических соображениях. «И все-таки это так, – настаивал он, – именно так…» Он добавил, что хотя никогда не поднимает тему вслух, но уже давно размышляет об этих проблемах и пришел к выводу, что все нормально, что Мирелла будет работать, а раз так – будет иметь дело с мужчинами, и, естественно, могут возникнуть такого рода слухи. «Нужно доверять ей, – говорил он, – с тобой ведь так же было…» «Со мной?!» – изумленно воскликнула я. «Ну да, – добавил он, улыбаясь, – ты-то должна понимать. Разумеется, я говорю о том, что было много лет назад, когда ты поступила на службу. Я знал, что ты весь день работаешь с директором, в одном и том же кабинете. Ты тогда была молода, тебе, наверное, было лет тридцать…» «Тридцать пять, – поправила я, – но…» Он перебил меня: «И он тоже был молод, сколько ему было?» «Не знаю, – ответила я рассеянно и тем не менее краснея. – Лет сорок». «Ну вот, он же подвозил тебя домой, иногда…» Я, продолжая краснеть, отвечала: «Но только потому, что мы зарабатывались допоздна. Время было военное, транспорта не было, а у него было разрешение на личный автомобиль». «Да-да, конечно, я прекрасно знаю, и все же иной раз я спрашивал себя, что могут сказать люди, портье например…» «А, конечно, это из-за портье, понимаю», – сказала я, успокоенная и в то же время немного разочарованная. «Разумеется, – продолжал Микеле, – в этом суть поведения Миреллы, ее стремление к свободе, к независимости, у нас оно тоже было…»

«У нас тоже?» «Ну да, конечно, да, – улыбаясь, ответил он, стремясь избежать каких бы то ни было пояснений, – потом оно проходит». Я спросила, почему проходит, а он не смог, не захотел ответить. Он сказал, что я уже давненько очень нервная, мне бы надо к врачу. Чуть позже я сделала вид, что уснула. Я думала, что между Микеле и мной, как между мной и матерью, тоже с годами установился своеобразный условный язык. Он всматривался в меня, приговаривая, что я нервная, что мне бы надо к врачу, и морщил лоб. Он, как и я, знает, что я прекрасно себя чувствую. Он смотрел на меня так же, как я на него, когда он слушает музыку Вагнера. Может быть, мы оба отказываемся принять, что не поддающееся определению нечто, делающее наших детей бунтарями, для нас самих действительно осталось в прошлом.

6 февраля

Я глубоко взволнована: только что закончила перечитывать некоторые из писем, которые писала Микеле, когда мы были помолвлены. Мне все еще не верится, что это я их писала. Я даже почерк не узнаю: высокий, заостренный, вычурный. Они поразили меня прежде всего потому, что не выглядят письмами той девушки, которой я всю жизнь себя считала. Но самое важное открытие не в этом, а в другом: я поняла, что Микеле совершенно не знает меня, раз оценивает мое тогдашнее поведение как свободное, бунтарское. Я гораздо свободнее сегодня, гораздо в большей степени бунтарка. Он продолжает обращаться к тому образу, который уже мне не соответствует. Все то, что произошло за эти годы, не тронуло этот образ: может, потому что мы никогда больше не разговаривали как в период помолвки, только о нас, о том, что творилось у нас на душе. Пойди я к нему и внезапно попытайся резюмировать те постепенные перемены, которые случились во мне, искренне описав себя такой, какой являюсь сегодня, он бы мне не поверил; подумал бы, что, как и все женщины, я выдумываю себя не такой, как есть. Он бы предпочел придерживаться той модели меня, которая уже утвердилась у него в голове, – в том числе чтобы уклониться от решения каких-либо проблем. Может быть, со мной происходит то же самое по отношению к нему и к моим детям. Я хочу понять. Если мы не открываемся нашим родным людям, рядом с которыми живем день за днем, в семье, кому же мы открываемся? Когда мы – в самом деле мы? Быть может, я такая только когда

7 февраля

Вчера вечером мне внезапно пришлось отложить тетрадь, потому что Микеле проснулся и, не увидев меня рядом, отправился на поиски. Я была в столовой: услышала щелчок выключателя, потом шаги в коридоре и еле успела бросить тетрадь в ящик буфета, как Микеле уже был в дверях. «Ты что делаешь?» – спросил он у меня. «Ничего, – ответила я, – закончила прибираться, а теперь как раз иду в постель». Я, должно быть, была бледна, чувствовала, как дрожат руки. Я проследила за взглядом Микеле и увидела на столе перьевую ручку, так и оставшуюся лежать рядом с колпачком. «Ты что-то писала?» – спросил он. Я по глупости ответила, что нет, потом поправилась, сказав, что считала расходы на покупки. Увидела, что он ищет тетрадь с домашними счетами и не находит. «Кому ты писала?» – недоверчиво спросил он. Я рассмеялась, фальшивым, натужным смехом. «Да что ты такое думаешь, Микеле?» – спросила я. Тогда он извинился: «Я и сам не знаю», – пробормотал он. И вопросительно смотрел на меня, умоляя развеять сковавшую его неловкость, не вынуждая его прибегать к конкретным вопросам. Я же, напротив, подначивала: «Ну скажи же… скажи…» Он провел рукой по лицу: «Я думал, что ты пишешь… да, вообще, конечно, вся эта история с Миреллой меня тревожит, я думал, ты пишешь…» Он снова взглянул на меня, прежде чем сказать: «Ну как его? Кантони». Микеле вернулся в спальню, и когда через несколько мгновений я последовала за ним, он уже был в постели, погасил свет.

Может, на самом деле он не боялся, что я пишу Кантони: он боялся, что я пишу другому мужчине. Я хотела бы избавить его от этого подозрения, хотела бы успокоить: но мне пришлось бы сказать ему правду, то есть рассказать о тетради. Я никак не могу рассказать ему, он, наверное, захочет почитать, я никогда не решилась бы дать ему прочесть свои записи. И все-таки я не знаю, что отдала бы, только бы избавить его от сомнений. Особенно меня изумляет мысль о том, что если я, в моем-то возрасте, ни в жизнь бы не подумала писать какому-то мужчине, он, однако же, думает, что я еще могу.

10 февраля

С тех пор как Микеле чуть не застал меня врасплох пару дней назад, я трижды или четырежды перекладывала тетрадь и всякий раз оставалась недовольна новым тайником. Порой мне уже кажется, что Микеле смотрит на меня подозрительно или с показным безразличием подслушивает за мной, пока я говорю по телефону, совсем как я сама подслушиваю Миреллу, чтобы узнать, с кем и о чем она говорит. Я все время боюсь, что он попросит меня: «Поклянись, что не писала никому тем вечером». Я не хотела бы, чтобы меня принудили к клятвопреступлению. И все же иногда я сама надеюсь, что он вернется к этой теме, чтобы покончить с неопределенностью. Желание писать и страх, что тетрадь обнаружат, вынуждают меня вести себя двусмысленно, а это может наводить на подозрения. Вчера вечером, к примеру, я спросила Микеле, не собирается ли он куда-нибудь после обеда. Он же – человек, который, по правде говоря, никогда никуда не ходит, – поднял глаза от газеты и спросил: «Это куда же?» «Не знаю, я думала, ты сходишь прогуляться», – сказала я. «Я-то? С чего бы вдруг?» – удивленно ответил он. «Ну, знаешь, летом ты иногда доходишь до бара на углу, кофе выпить». Он посмотрел на меня с изумлением и не ответил. Уж конечно, решил, что я писала мужчине тем вечером и хочу остаться одна, чтобы писать ему снова.