Николай Удальцов - Модель
…Советник, явно привыкший к тому, что его почтительно слушают, а может, просто не обращающий внимания на то, что его не слушает никто и почти никогда, уверенно сказал мне:
— Вы — русский художник, а значит, вы — патриот.
А значит, вы должны быть с нами — патриотами!
Вообще-то, меня тошнит от патриотической болтовни, и я просто спросил:
— А почему вы думаете, что патриот обязательно должен быть патриотом?
По своей инициативе я патриотам никаких вопросов не задаю.
Хотя один весьма интересующий меня вопрос у меня к патриотам есть:
— Что же они все-таки больше любят: грязь на улицах наших городов или наглость коррумпированных чиновников?
И однажды даже задал это вопрос какому-то чиновнику — сделав это, разумеется, зря, потому что чиновник пустился в рассуждения об истории.
Наверное, он думал, что патриотом человека делает вчерашний, а не сегодняшний день…
Но главное, что мешает мне всерьез относиться к патриотам, это то, что я, даже прожив некороткую жизнь, не знаю — что все-таки или на самом деле важнее: любовь к Родине или любовь к истине…
…Я встречал людей, говорящих, что наша Родина, Россия — самая лучшая страна в мире.
И никогда не спорил с ними.
Не потому, что, по-моему, Россия страна неудавшаяся.
Надеюсь — только пока.
Просто мне кажется, что тому, кто говорит, что Россия лучшая в мире страна, просто все равно — какая она на самом деле.
Может, у таких людей просто нет Родины?..
…Я молчал, потому что не мог в двух словах объяснить своей гостье, что для меня патриотизм не в тех, кто восхищается тем, что на Родине что-то хорошо.
Для меня настоящий патриот тот, кто ненавидит то, что на Родине плохо…
— … Ты — молчишь.
Это — честно, — прошептала Элия Вига, видя мое молчание, и я, хотя и услышал ее шепот, опять промолчал.
Потому что не мог найти слова, которыми сумел бы объяснить своей гостье, что честность и правда — иногда очень разные вещи.
— Я сейчас живу с папой; и мой папа называет себя патриотом, — Элия говорила не оценочно, а рассказывающее; и я улыбнулся ей в ответ, уверенный в том, что мои слова не обидят ни ее саму, ни ее папу:
— Возможно, это неплохо, но — утомительно.
— Мне кажется, что моего папу любовь к Родине никогда не утомляла.
— Я говорю не о твоем папе, а — вообще.
— По-твоему, любить Родину — для человека утомительно вообще? — Элия явно не понимала, о чем я говорю, и мне пришлось пояснить свою мысль.
— А я и не говорил, что это утомительно для человека.
— А — для кого?
— Для Родины.
— Почему?
— Потому что Родине приходится терпеть целую ораву любителей.
— И что же, Петр, по-твоему, любители Родине не нужны?
— Мне кажется, что Родине куда нужнее профессионалы…
…По-моему, право любить Родину, как, кстати, и любить женщину, нужно заслужить.
Если Родину любят все подряд — это не Родина, а девка на площади рядом с рынком…
— …А мне казалось, что в России сейчас очень выгодно быть патриотом?
Все так и рвутся в патриоты.
— Нет, Элия.
Не все.
— Почему?
— Потому что если патриотом быть выгодно, значит, им называет себя тот, кто может Родину продать.
И тогда Элия Вита задала мне еще один вопрос, на который я не смог ответить вслух:
— Разве можно на что-нибудь променять любовь к Родине? — И мне пришлось промолчать ей в ответ.
Не мог же я ей сказать, что с удовольствием променял бы любовь к Родине на повод ее любить…
…А еще я не сказал Элии, что, по-моему, Родина и человек должны быть на равных.
И Родина получает право что-то требовать от меня только тогда, когда предоставляет мне право что-то требовать от нее…
…Родина, как и мать, у каждого человека одна, и потому — это явление безальтернативное.
Было бы пять родин: выбирай — какую любишь больше, а какую меньше? Которая из них — лучшая?
И патриот не тот, кто говорит о том, что его Родина лучшая, а тот, кто задумывается о том: счастлива его Родина или нет?..
…У меня уже был опыт подобных разговоров.
С представителем одной из партий при власти.
И я помнил, как разговаривал с человеком, всю свою додепутат-скую жизнь владевшим уникальной профессией — он занимался тем, чего нет: научным коммунизмом.
Разговор этот оказался таким же бессмысленным, как и всякий разговор с представителем этой партии — он не верил в то, что говорил мне, а я не верил, в то, что слышал от него.
Никчемность нашего разговора была изначальной — я не встречал ни одного депутата этой партии, который понимал, что ему говорят люди.
Больше того, я не встречал ни одного ихнего депутата, который понимал бы, что говорит людям он сам.
И в конце, когда у него не было никаких аргументов, он нечестно спросил меня:
— Если вам так не нравится здесь, то почему вы не уезжаете из России? — И тогда я ответил ему честно:
— Потому что если уедут все такие, как я, то в России останутся только такие, как вы.
Не говорить же мне ему было, что усилиями его партии Россия превращается в страну, в которой не то что — жить, из которой даже уезжать неинтересно…
— … Петр, вы же сами отгораживаете себя от остального мира.
Ведь вы хотите жить в стране, у которой только два союзника: армия и флот, — Элия повторила слова, сказанные давно и неправдиво, и мне пришлось засучив рукава выправлять всю историческую ситуацию скопом — и было хорошо, что править ситуацию с историей всегда проще, чем вымыть подъезд:
— Я хотел бы жить в стране, у которой были бы другие союзники.
— И — какие? — спросила она, и я ответил, перед тем как замолчать, готовясь уже к следующему ее вопросу:
— Совесть и здравый смысл…
…Сказав это, я замолчал.
Довольно часто случалось так, что — кто-то неправильно истолковывал мои слова.
Теперь я столкнулся с тем, что было неправильно истолковано мое молчание.
Видя, что я молчу, Элия проговорила:
— Вы, конечно, считаете себя самым великим народом. — И в ответ мне пришлось слицемерить — сделать вид, что все проходящее мимо меня проходит мимо.
А я просто сижу и пишу картины:
— Элия, я не могу говорить от имени всех людей всем людям, — соврал я, не зная, как сказать правду: как будто художник занимается чем-нибудь иным всю жизнь.
Хорошо еще, что моя гостья была совсем молодой и пока не понимала этого — а объясняют ли это на факультете истории искусств Московского государственного университета, я не знал.
И все-таки мне пришлось пояснить свою мысль, оправдав свою трусость:
— Понимаешь, народ, считающий себя великим, — это народ настолько глупый, что уверен в том, что учиться у других народов ему нечему.
Такой народ уверен в том, что может учить другие народы.
Я не знаю, как остальным россиянам, а мне есть чему учиться у других.
А о том, что, по-моему, называние себя великим — это признак вырождения народа, я говорить не стал.
Может, потому, что для самого меня — это вопрос спорный.
А может, потому, что — бесспорный.
В одном я уверен: россияне до тех пор не начнут становиться великим народом, а Россия великой страной, пока оба будут уверены в том, что они уже великие.
— Но ведь вы же считаете себя особенным, исключительным народом, отличающимся ото всех.
— Понимаешь, никто не станет спорить с тем, что каждый народ имеет свои отличия.
Но мне всегда казалось, что то, что объединяет людей, для художника куда важнее, чем то, что их отличает, — ответил я.
А про себя подумал: «Народ мы, конечно, исключительный. Нам бы еще нормальным стать…»
…С другой стороны, Россия давно уже страна расистская.
— Во всем евреи виноваты, — сказал мне однажды один мой нетоварищ. — Читал я тут одну газету…
— Я даже знаю, какую именно газету ты читал, — перебил я его.
— Ты что, тоже читаешь ее?
— Я ее даже в сортире не использую.
— Почему? — Ничего более глупого дурак спросить не мог. И мне не оставалось ничего, как дать ему умный ответ:
— Потому что не хочу пачкать этой газетой дерьмо из своей задницы…
— …То есть ты, Петр, не считаешь, что другие народы хуже вашего?
— Элия, тот, кто думает, что другие народы хуже его народа, в своем народе — не лучший…
— …А какая отличительная черта у вас, россиян? — спросила она, и я отметил, что молодая женщина все время говорила спокойно, не давая моим мыслям разбушеваться.
Позволяя мне отвечать ей так же — спокойно:
— За свою историю мы впитали в себя так много от других народов, что, пожалуй, нашей отличительной чертой является отсутствие всяких отличительных черт.
