Николай Удальцов - Модель
— А вы не боитесь?
— Нет.
— Почему?
— Потому что предполагаю у власти зачатки мозгов — если она уничтожит интеллигентных оппозиционеров, то останутся только неинтеллигентные оппозиционеры.
— Какие-какие? — уточнила она свой вопрос, и я уточнил свой ответ:
— Оппозиционеры с вилами…
…О том, что власть вообще не думает о том, что я есть, — мне говорить не хотелось.
Да это и не имело смысла.
Просто я это знал — если в двадцать первом веке людям самим не позволяют выбирать даже такую мелочь, как губернатор, значит, для власти люди не существуют.
Впрочем, и такая власть существует для себя, а не для двадцать первого века…
— …Может, вы еще и либерал? — Девушке явно хотелось знать обо мне больше, чем я сам знал о себе.
— Да, — сказал я.
— А это — почему? — Вопрос, заданный мне на третьем этаже Дома художников, был очень сложен, потому что на него было много очень сложных ответов.
И только один очень простой ответ:
— Потому что я — нормальный человек.
— Либерально — означает человечно, — мог бы добавить я, но это добавление показалось мне настолько очевидным, что было даже лишним.
Разговаривая с девушкой, я, сосредотачиваясь на ее вопросах и своих ответах, незаметно для себя отключился от всего происходящего вокруг.
Словно в зале не было ни людей, ни картин.
Кроме человека, стоявшего рядом со мной.
И это тоже была картина.
— Нормальный человек… Интеллигент…
Но ведь интеллигенция всегда в меньшинстве? — Это был ее то ли вопрос, то ли просто размышление; и я, не поняв, что это было, — ответил не размышлением, а ответом:
— Все лучшее на свете создано меньшинством.
Большинство просто пользуется тем, что меньшинством создано.
— А зачем вообще нужна интеллигенция? — молодая женщина продолжала размышлять вслух; и мне ничего не оставалось, как ответить ей тем же:
— Интеллигенция ограничивает возможности страны стать подлой.
— А культура?
Мне казалось, что подлость ограничивает не политика, а культура.
Конечно — если культура настоящая.
— Настоящая культура отучивает от подлости людей, населяющих страну…
— … Вы женаты? — довольно неожиданно спросила она, переведя стрелки нашего разговора на иные пути дальнего следования.
— Нет. Разведен, — ответил я, и тут же получил очередное подтверждение своей древности — наверное, я уже так стар, что все женщины кажутся мне девушками:
— Я тоже разведена, — проговорила моя новая, еще не знакомая мне женщина.
И мне ничего другого не придумалось, как спросить:
— А почему вы развелись с бывшим мужем?
— Потому же — почему разводятся все женщины.
— И — почему же? — Мне действительно было интересно — какая могла быть причина у мужчины оставить такую красивую женщину?
— Наверное, потому, что у моего бывшего мужа была слишком умная жена, а его нынешней жены — очень глупый муж.
Мне был интересен допрос, которому я подвергся так неожиданно, как неожиданно подвергается допросу всякий.
И потому я считал себя вправе отвечать допросом на допрос, совершенно не думая в тот момент о том, что вопросы совершенно незнакомой мне женщины были не вопросами, а рекогносцировкой позиции.
Она просто хотела понять — с кем имеет дело…
…Я, теперь уже внимательнее, посмотрел на свою новую знакомую и обратил внимание на то, что, даже стоя в свободной позе, она все время принимала выигрышное для себя положение.
Мысль о том, что она позирует передо мной, мне в голову не пришла.
Как не пришла в голову мысль о том, что незамужняя женщина автоматически позирует всем.
— А вы хотели бы написать картину с меня? — встретив мой взгляд, улыбнувшись, спросила она.
И хотя в ее вопросе не было ничего обязательного, я ответил ей совершенно искренне, хотя и не вполне понятно даже мне самому:
— Да, хотел бы.
— Можете сказать — почему?
— Потому что художник пишет картины не потому, что он хочет их писать в определенных ситуациях.
А потому, что в определенных ситуациях не писать картины он не может.
— И что это была бы за картина?
— Пока не знаю.
— А когда будете знать?
— Когда вы расскажете мне об этом.
— Но ведь вы видите — какая я есть?
— То, какая вы есть, я вижу.
Теперь вы должны рассказать мне о том, какой вы хотите быть…
…Ненадолго она задумалась; и мне почему-то показалось, что это были мысли не о картинах.
А потом, видимо, разрешив для самой себя какой-то вопрос, сказала:
— Ну, что же, поехали.
Можете начать писать с меня картину уже сегодня.
— Вы понимаете, что я буду писать вас голой? — спросил я, и на эту последнюю линию в системе координат она спокойно поставила свой штрих:
— Конечно, понимаю.
Если бы вы собирались писать меня одетой, то об этом сказали бы…
…В этой молодой женщине неуловимо-необычным было все.
Или, во всяком случае, — многое.
И эта необычность как-то сразу стала ее естественностью настолько естественной, что меня даже не удивило, что, собственно, познакомились мы с ней уже в такси, где-то на второй трети дороги от Центрального дома художников к моей мастерской в Подмосковье.
И я не мог вспомнить, о чем мы говорили проезжая Новый Арбат и Кутузовку.
Лишь где-то в районе кинотеатра «Минск» я спросил ее:
— Как тебя зовут? — А вот то, что на тот момент мы уже перешли на ты — я помнил.
Звали мою новую знакомую Элия.
А ее фамилия представляла собой пасьянс из букв «и», «ю», «я».
И я сократил ее до четырех удобопроизносимых знаков, никоим образом не бросая тень на великий прибалтийский народ, дружественный двум другим великим прибалтийским народам — Вита.
Элия Вита — так и вошла в мою мастерскую молодая женщина под этим именем.
Правда, перед этим мы заглянули в гастроном за тем, что могло бы превратиться в обед и во вполне возможный ужин; и там возник наш первый геополитический диспут.
Дело в том, что на одном из прилавков громоздились штабеля прибалтийских консервов; и я предложил Элин похозяйничать в смысле выбора.
— Один импорт у вас в магазинах, — поукоризнила она наше сельское хозяйство.
А заодно — и всю остальную экономику.
И мне ничего не осталось, как ответить, вступившись тем самым за родной совет министров:
— В определенном смысле, друг мой, ты ведь тоже импорт.
Элия Вита, проходя между прилавками, понемногу заполняла сетчатую корзинку.
И делала это по-хозяйски самостоятельно.
Лишь один раз обернулась ко мне:
— Не возражаешь против того, чтобы у нас был мясной ужин?
— Не возражаю, — ответил я.
— В качестве альтернативы колбасе можем взять сыр.
— Можем, — вновь согласился я.
Хотя альтернативой колбасе мне всегда казался не сыр, а социализм.
Видимо, здесь дело было в том, что места, где были колбаса и сыр, я видел, а мест, где были бы колбаса и социализм — нет…
…Однажды, разговаривая с моим другом, художником Васей Никитиным, как и большинство наших современников — ни о чем, а значит, аргументируя свои мысли примерами, не имеющими к теме разговора никакого отношения, я зачем-то сказал:
— Хороша ложка к обеду, — получил в ответ, вполне соответствовавший моему бесспорному утверждению бесспорный ответ:
— Ага.
А к ужину — женщина…
…Когда мы оказались на лестничной клетке, и я чуть задержался, разыскивая ключи в кармане, Элия Вита, подойдя к моей двери, несколько раз похлопала ладошкой по кожаной обивке.
Удача и смерть по несколько раз в одну дверь не стучатся.
Такое бывает только с надеждой.
И когда однажды мы заговорили об этом с моим другом, художником Гришей Керчиным, я констатировал довольно печальную истину:
— Надежды умирают со смертью, — то Григорий вступился за продолжительность жизни надежд:
— Зато рождаются еще до зачатья…
— …Ты здесь работаешь? — Элия вошла в мастерскую, осмотрелась по стенам, на которых висели мои картины, прошла из угла в угол, нелишний раз демонстрируя свои ноги.
И вновь повторила свой вопрос-предположение:
— Ты здесь работаешь?
— Да, — ответил я.
— И женщины, которых ты ждешь, приходят к тебе сюда?
— Очень редко, — соврал я.
— Почему? — не остановилась моя гостья; и мне пришлось импровизировать:
— Элия, похоже, я такой старый, что мне уже иногда приходит в голову мысль, что в мастерской лучше поработать, чем ждать женщину.
Элия Вита вошла в мою мастерскую в первый раз.
