Николай Удальцов - Модель
Элия Вита вошла в мою мастерскую в первый раз.
И сделала это так, что не хотелось думать о том, что все происходящее когда-то происходит не только в первый раз, но и в последний.
Она обладала той грацией, которую можно было считать современной, потому что трудно было представить, что так же могла двигаться женщина в девятнадцатом веке.
Элия Вита отлично знала достоинства своей фигуры, а если в ее фигуре были недостатки — она умело скрывала их.
Взяв сумку с принесенными нами продуктами, я понес ее на кухню, и Элия прошла за мной:
— У тебя два холодильника? — На моей кухне действительно было два холодильника: один большой, стоявший просто так, второй маленький, которым я пользовался.
— Один.
Второй не работает.
— Почему? — спросила Элия, и я подумал о том, что ее вопрос относится к причине поломки.
И в ответ просто пожал плечами.
Не объяснять же мне было прибалтийской гостье, что Россия такая страна, в которой всегда хоть что-нибудь не работает: то холодильник, то правительство.
Но оказалось, что ее вопрос относился не к проблемам теории надежности машин и агрегатов, а к моей персональной безалаберности:
— Почему ты его не выбросишь? Он же мешает.
— Не знаю, — честно ответил я; а потом подумал и решил, что все-таки знаю:
— Наверное, потому, что, если я начну заниматься тем, что стану выбрасывать все, что мне мешает, у меня не останется времени ни на что другое в жизни…
…Мы расстались с кухней, и Элия прошла глазами по книжным полкам в моей мастерской; и, видя, что она бегло прочитывает названия на корешках, я сказал, указывая на полки у противоположенной стены:
— Книги по живописи вот здесь.
— Я уже видела.
У тебя очень старая, еще советская литература по искусству.
Не покупаешь ничего нового?
— Очень редко.
— Почему?
— Потому что в искусстве нет ничего нового из того, что меня могло бы заинтересовать.
— А мне казалось, что в искусстве очень много нового, — сказала Элия, оглянувшись на меня и посмотрев мне в глаза.
— Я не считаю новым то, что живопись стала громко кричать мне о себе, вместо того, чтобы тихо и спокойно рассказать мне обо мне.
— Что же тогда это, как не новизна? — В моей гостье вновь проглянул ученый исследователь, и я вздохнул в ответ:
— Вульгарность.
— А может быть — современное искусство это не вульгарность, а откровенность.
— Элия, откровенность всегда ограничивается культурным слоем…
…Я видел художников, вскрывающих себе вены на подиуме.
По-моему, это люди, просто забывшие о том, что художник — это все-таки деятель культуры.
Культурный человек, при определенных обстоятельствах, может вскрыть себе вены, но он никогда не станет это делать прилюдно…
— …А вот на этой полке у тебя интересный подбор книг, — Элия вновь возвратила свое внимание полкам, возле которых стояла.
— Это то, что мне было интересно.
— Как у тебя на одной полке уживаются и книги по истории, и сказки.
И правда, и вымысел у тебя в одном месте.
— В этом нет ничего удивительного, — улыбнувшись, ответил я ей, и мне самому было непонятно — шучу я или говорю серьезно:
— Если бы из истории любой страны убрали бы весь вымысел — никакой истории не было бы.
А если бы из сказок убрали всю правду, не было бы никаких сказок.
— А вот здесь у тебя много политических мемуаров.
Ты интересуешься мемуарами и политикой? — она явно рассчитывала на мое недоумение; и мне пришлось доумевать:
— Да, — ответил я, и было бы глупо, если бы я ответил что-то другое.
— Почему?
— Мемуарами я интересуюсь потому, что все, что уже есть на свете, это в той или иной форме мемуары.
— А — политика?
— Политикой? — переспросил я; так уж получилось, что читаемые мной книги формировали тему. Впрочем, этому не стоило удивляться — такое происходит с темами разговоров с тех пор, как люди открыли для себя книгопечатание. — Политикой я интересуюсь потому, что ничего не политического на свете нет.
— А ты, Петр, гордишься историей своей страны? — это была первая легкая провокация со стороны моей гостьи. Но я оказался готов к ней:
— Отношение к истории имеет две стороны.
Одни считают, что история приносит пользу стране, когда хвалит ее.
Другие считают, что история приносит пользу стране, когда говорит ей правду.
— Так, может, история — это не порядочность, а просто фарисейство?
— Фарисейство — это мера непрощения чужих подлостей, сделанных вам.
А порядочность — это мера непрощения своих подлостей, сделанных другим людям.
— Но, по-моему, прошлое изменить нельзя, — проговорила Элия тихо, не потому, что не хотела, чтобы я ее слышал, а просто задумавшись о чем-то. — Прошлое существует для того, чтобы формировать будущее.
Хотя многие и у вас, и у нас пытаются сделать это.
— Что сделать? — переспросил я.
— Изменить если не прошлое, то — отношение к нему.
— Прошлое, — ответил я без дополнительных размышлений, потому что не раз думал об этом, и ответ у меня был, — создает опыт.
Прошлое нужно не менять, а понять.
История страны существует не для того, чтобы страна могла ей гордиться, а для того, чтобы граждане страны могли на ней учиться.
— Но иногда люди хотят прошлое изменить, думая, что таким образом они меняют свою судьбу, — девушка говорила не слишком уверенно; и я не спорил с ней, а просто сказал то, что думал:
— Изменить прошлое хотят не те, кто стремится строить свою судьбу, а те, кто хочет к судьбе пристроиться.
— А что, по-твоему, важнее для понимания: эпоха или человек? — Элия задала мне этот вопрос без улыбки.
— Между человеком и эпохой я всегда выбираю человека.
— Почему?
— Наверное, потому, что я — человек, а не эпоха.
— Н-да… Времена не выбирают, — прошептала девушка; и я не стал с ней спорить, потому что жил в стране, в которой не выбирают не то что небанальные времена, но и банальных губернаторов.
О том, что разговор с этой молодой женщиной рано или поздно может поставить передо мной вопрос о том, кем же является моя Родина в мировой истории — моей матерью или грабителем на пути других людей — в этот момент мне даже в голову прийти не мог.
Но именно тогда Элия Вита задала мне первый из многих вопросов, на которые я не сумел ей ответить.
Не оттого, что вопросы были очень сложными для меня и я их не знал.
А потому, что я не хотел признаваться даже самому себе в том, что ответы на эти вопросы я знаю.
— Ты — русский художник.
Скажи мне — что это, по-твоему, значит?
И я замолчал, продолжая смотреть ей в глаза.
А она — сделала то же самое.
Разумеется, я мог сказать молодой женщине, приехавшей на учебу в мою столицу из Прибалтики, что быть русским художником, это значит — любить Родину.
Или то, что русский художник — тот, кто воспевает красоты России.
Да мало ли чего я еще мог бы сказать.
И, конечно же, все это было или по крайней мере могло быть правдой.
Только отчего-то мне не хотелось говорить ей то, что она могла и сама услышать по любому из каналов нашего телевидения.
А сказать, что для того, чтобы быть русским художником, нужно, кроме всего прочего, простить Родине все то, что она сделала, — почему-то не моглось.
И не почему-то — тоже.
Я промолчал — оттоптался на самом себе, промаршировал по мыслям, не лязгая подковами в тишине.
Не знаю — как истолковала Элия Вита мое молчание, как не знаю того — как истолковал бы его я сам, но она задала мне еще один вопрос:
— Я приехала с Запада, а вы, россияне, не любите Запад.
Почему? — Она произносила слово «Запад» — так явно с большой буквы, что можно было подумать, что некий мифический Запад — какое-то единое существо с ногами и руками, а главное — с какой-то одной головой.
Хотя я понял, о чем говорит Элия.
Но в ответ я вновь промолчал, потому что понимал, что никакой Запад не нанес моей Родине столько вреда, сколько нанесла России ее собственная власть.
И никакая российская власть не принесла России столько пользы, сколько принес ей Запад.
У России нет врагов.
Кроме самой России.
И это — самая большая боль для всех, кто Россию любит.
И еще я понимал, что мы страна, еще не научившаяся любить и уважать себя, хотя уже нашедшая кого ей ненавидеть и кого винить в своих бедах — но и по этой теме я промолчал тоже.
— Скажи, Петр, а ты — патриот? — Элия произнесла свой вопрос без вызова, скорее с любопытством; и, перед тем как ответить ей, мне пришлось вспомнить разговор, который произошел у меня с одним советником депутата какого-то, наверное, такого же, как и его советник…
