Павел Шестаков - Всего четверть века
— Иди, Серёжа.
Он шагнул, но не к двери, а к Лиде, и, уронив голову на её плечо, заплакал.
— Что ты! Что ты, Серёжка!
Лида положила руку на его растрёпанные волосы и погладила, как ребёнка.
Конечно, ей не хотелось, чтобы кто-то видел их в этот момент, но кухня в праздничные вечера проходной двор, и вошёл именно тот, кому входить не следовало. Вошёл Олег. Вошёл и остановился в дверях. Лида стояла к нему спиной, а Сергей рыдал и соображал плохо, поэтому оба его не видели. Олег посмотрел, однако, в отличие от жены, вмешиваться не стал, усмехнулся только и вышел.
Выйдя из кухни, Олег захватил со стола початую бутылку и направился на один из балконов, ещё существовавших в то время. Балкон уже обветшал, и металлическое витое ограждение шелушилось застарелой ржавчиной. Погода стояла слякотная, туманная, нездорово-гриппозная, и я окликнул Олега:
— Куда ты? В одной рубашке… Простудишься.
— Я-то? Во мне микробы, как в душегубке, дохнут. Спиртного они не выносят, малютки нежные. Хочешь своих доконать?
Он протянул мне бутылку, предлагая выпить без закуски и даже без рюмки.
— Из горлышка? — спросил я.
— По-американски. Неужели шокирует?
— Не хочется. Норму я уже принял.
— Живут же люди, — вздохнул Олег, — норму знают. А по виду ты не очень весёлый.
— Серёжку жалко.
Олег хмыкнул.
— Представляю, каково ему, — сказал я, — хоть и старается держаться молодцом.
— Ни черта он не старается. Проливает слёзы на кухне на пышной груди моей благоверной супруги.
Обычно он сдабривал подобные тирады юмористическими интонациями, но эта прозвучала серьёзно и зло.
— В каком смысле? — спросил я не очень удачно.
— В самом прямом. И грудь, и слёзы отнюдь не аллегория. Так что в некотором смысле ты видишь обманутого мужа.
— Ну, хватил!
— Сейчас хвачу. — В наклонённой бутылке булькнуло. — Я сказал «в некотором смысле». Не в прямом, постельном… пока. Однако же душу излить ему захотелось ей, а не мне или тебе.
— Женщины для этого больше подходят.
— Дурак кто так думает. А он вдвойне. Ему б баб возненавидеть, а он у них утешения ищет. Шило на мыло…
— Если ты ревнуешь, то, по-моему, зря.
— Я ревную? Да пусть они хоть сейчас поженятся. Не выходя из кухни.
— Ты стал злой, Олег.
— Пожалуй. А куда денешься? Об этом во всех антиалкогольных брошюрах пишут… Необратимые явления…
— Неужели это так серьёзно?
Олег произнёс тоном цитаты из старинного романа:
— Судьба попавшего в беду друга взволновала нашего героя.
— Перестань. Разве тебя самого это не волнует?
Снова булькнуло в бутылке.
— Я в порядке. Как сказал поэт, я не хочу судьбу иную.
Мы замолчали Я не хотел выглядеть нравоучительным ханжой, он — медленно вскипал.
И вскипел.
— Нет бога, понял?!
— При чём тут бог?
— А при том, что не венец творения ни ты, ни я, ни они, — Олег махнул рукой в гостиную, откуда слышались голоса, — а машины! Сидят дураки и рассуждают о роботах, киберах, а сами чем от них отличаются? Ведь мы так по-машинному устроены, что машинней нельзя. Как мы друг друга видим? Как мыслящие существа? Чёрта с два! Мы не предмет видим, а заложенное в нём представление. Кто такой Серёжка? Чудный парень, чистейший человек, страдалец. А Лидка? Сама природа! Мудрая и добрая. Терпеливо несёт свой крест. А крест — это я. Бяка, кака, пьяница, дебошир, способный, но не оправдавший… Остряк, пошляк. И не выбьешь этих запрограммированных штампов! Патефонная пластинка у каждого в башке крутится и повторяет, бормочет без конца: способный парень, погубивший себя, способный — погубивший, способный — погубивший…
— Да кто тебе сказал, что погубивший?
— Ну, пусть гибнущий. Не в оттенках дело. А в пластинке, которую никто разбить не может. Ну кто, по-твоему, Серёжка?
— А по-твоему?
Он ответил не задумываясь:
— Эгоцентрик, эгоист, капризный слюнтяй, всё что угодно, только не страдалец!
— Ну, знаешь! По-твоему, он не мучается сейчас?
— Сейчас он мою жену лапает. Какое ж это мучение? Ты что, её никогда в купальнике не видел?
— Олег! Остановись.
Я протянул руку, чтобы отнять у него бутылку, и он отдал.
— Возьми, она пустая. А Лидку я лучше вас знаю…
Он приоткрыл дверь в гостиную пошире.
— Ладно. Оставим страдальца и мою супругу в покое. Пусть утешаются. Послушай-ка этих олухов!
Говорил кандидат Коля.
— Мы считаем, что атмосфера в системе Сатурна метановая. Это действительно мёртвый газ. Но не исключено, что она азотная. Воздушная азотная оболочка, облака, даже дожди, возможно, целые моря жидкого азота на поверхности, где температура выше. В морях льды из какого-нибудь соединения типа аммиака…
— Аммиак — это обыкновенный нашатырь, между прочим. Помогает с похмелья, — заметил Олег.
— Налицо все эти три среды — жидкая, твёрдая и газообразная, — и то, что азот входит во все жизнетворные соединения, позволяет предположить…
— Дурак, — сказал Олег, — «азот» по-гречески — «неживой» значит.
— …Конечно, температурные параметры минус сто-двести по Цельсию представляются нам жутковатыми. Но ведь температурный режим — понятие относительное. Кто сказал, что идеал двадцать пять градусов? Любой пингвин с вами не согласится. Он предпочитает пятьдесят ниже нуля.
— А я сорок предпочитаю, — усмехнулся Олег.
— Что касается форм живых существ, почитайте академика Колмогорова. Они могут быть даже не твёрдыми, в нашем понимании…
— Жидкостные интеллектуалы? — переспросил кто-то.
Олег захохотал.
— Сами они жидкостные. С разжиженными мозгами. Про Сатурн знают, а про себя — ни шиша. На академика надеются.
Конечно, он был зол и несправедлив, а предположение Коли, что атмосфера на спутниках Сатурна может быть не метановая, а азотная, теперь, через много лет, американская станция подтвердила. Но не о научных гипотезах сейчас речь идёт и не о тайнах мироздания, а о нашем земном житье-бытье, которое из понятного и радостного углублялось уже кое у кого в сумрачные дебри. И при всей своей пьяной озлоблённости Олег в чём-то прав был — и себя и других видели мы поверхностно, а дебри всё ещё за лесопарк принимали, где каждая тропинка на аллею выводит. Однако вышли не все, кое-кто заблудился в чаще, и многим в себе и в друзьях неожиданное открыть предстояло.
Но Олег гнев свой смирил вдруг, чему я рад был чрезвычайно, потому что скандалом уже попахивать начало. Повлияло на него, как я понимаю, то, что Лида с Сергеем у стола появились, а не остались где-нибудь в свободной комнате прелюбодействовать. Вот Олегу, хоть и уверял он меня в своём безразличии, и полегчало, и он шагнул в гостиную снова почти весёлый.
— Кончайте свою бодягу, интеллектуалы жидкие! Горло пересохло.
Тем временем научная тематика всем порядком поднадоела, и клич был услышен. Спорщики дружно устремились на застольные места.
— Вот так, вот так, — потирал Олег руки с удовольствием. — «И тут взволновался народ, и каждый потолще старался намазать икрой бутерброд!»
Снова возникла потребность повеселиться.
Конец этого вечера запомнился мне непрерывно повторяемым маршем из кинофильма «Мост через реку Квай». Знаете, бодрый такой напористый мотивчик:
Тра-та! Та-ра-та-ра, та, та!
Всем он по душе пришёлся, хотя, строго говоря, это и не танец. Зато двигаться можно было под него как угодно, ритмично и быстро. Тогда ещё в новинку было танцевать как получается. Мы ведь строго воспитывались, понимали, что фокстрот и слоуфокс — вещи разные, а уж танго и вальс — ничего общего. Из-за этого страдали многие, кто не мог разницу усечь. Стояли на вечерах у стенок, бедолаги, танцующими презираемые. А теперь вольные движения победили. Да ещё на дистанции, так что никто даме ногу отдавить не опасается. Вот и мы во вкус этой безопасной свободы вошли и шпарили.
Тра-та! Та-ра-та-ра, та, та!
Только посуда в буфете позвякивала.
Я с Лидой топал. Она раскраснелась и танцевала весело, будто отринув всё неприятное, а когда запыхалась и остановилась, сказала, дыша через силу:
— Ну и прилипчивый мотивчик! Ноги сами ходят. Помнишь, как мы вот так же под «Мари» завелись?
— Было.
— Вот именно, было. А будет ли ещё?
— Старости боишься? Рановато.
— Не старости. Печали, которая глупости делать мешает. В жизни ведь как? Задумался, загрустил, вот и прозевал глупость. А без глупости и радости не бывает.
— Глупость — радость недолгая, — возразил я.
— Всякая радость хороша.
— На мгновенье наслажденье?
Она засмеялась.
— Скучные вы, мужики. Если не пьёте, так философствуете.
— Не все, — сказал я, глядя на Димку, который танцевал рядом с артисткой, но на сближение выйти не решался.
