Джессика Андерсон - Лицедеи
Сильвия уже видела дом пятьдесят два. Открылась дверь, на крыльцо вышла Грета с каким-то мужчиной. Грета заметила Сильвию и помахала ей. Мужчина вышел из ворот, ловко отлепил сигарету с нижней губы и улыбнулся. Сильвию обдало запахом табака и немытого тела.
— Это Сидди, — сказала Грета. — Он беспокоится за свой сад, а здесь сегодня соберется столько… — Грета ласково пожимала руку Сильвии. — Ты совсем не изменилась.
Волосы Греты стали пепельно-серыми, в неспокойных голубых глазах сквозили усталость и напряжение. Улыбка едва скрывала искаженные черты другой маски, из комедии дель арте. Сильвия напомнила себе, что ни в коем случае не должна поддаваться на уговоры Розамонды.
— Я с удовольствием прошлась пешком от поезда, — сказала она. — Сады выглядят так мило.
Спасительная маленькая ложь казалась Сильвии подтверждением одержанной над собой победы. Она почувствовала, что нашла нужные слова, что промахи, совершенные за последние два дня, можно исправить.
— Холл стал больше, — удивилась Сильвия. — Говорят, когда возвращаешься, комнаты кажутся меньше. А здесь разве не было ковров?
— В чистке, — сказала Грета. — Джек спит. Может быть, выпьешь сначала чашку чая?
— С удовольствием сначала что-нибудь выпью.
— Идем в кухню. Надеюсь, ты не против кухни? Джеку очень хочется тебя увидеть.
Сильвия шла за Гретой и чувствовала, как в ней растет страх.
— Он так сказал? То есть дал понять…
— Не мне — Сидди. Хочу сразу же тебя предупредить: ко мне он не обращается. Только если никого другого нет рядом, но ему это так неприятно, что я прошу Сидди оставаться на ночь.
Они пришли на кухню, где Грета когда-то готовила роскошные яства для дней рождения. Грета налила воду в чайник.
— Рози он тоже не признает, — сказала Сильвия. — Она говорила мне. Значит, это не связано с его личным…
— Очень надеюсь, что связано, — спокойно, холодно проговорила Грета. — Хоть на это еще надеюсь.
Сильвию снова кольнул страх. Как и накануне, во время разговора с матерью, чтобы сохранить самообладание, ей нужно было ускользнуть от настоящего.
— Я вспомнила наши дни рождения, — бодро проговорила она.
— Это было хорошее время, Сильвия.
Для Сильвии это было такое тяжкое время, что она смутилась.
— А сад кажется меньше!
— Потому что деревья стали больше.
— Сад прекрасен! — искренне воскликнула Сильвия.
Грета тоже подошла к окну.
— Мое розовое дерево лучше всего выглядело неделю назад. — Грета говорила с заинтересованностью и трезвостью знатока. — Цветы уже потеряли первую свежесть, правда, крона стала аккуратнее. Фиговое дерево слишком большое и жадное, придется его убрать.
— Дерево Гая.
— Да. Я все откладываю, мне не хочется с ним расставаться из-за качелей. Да, из-за сада я останусь здесь. Если смогу.
Услышав Гретино «если смогу», Сильвия испугалась, что за чаем Грета попросит ее поговорить с отцом. Но когда они сели друг против друга, Грета взяла в руку полную чашку и, глядя в сторону, сказала, будто размышляя вслух:
— Да, я тоже собиралась отправиться куда-нибудь, поехать в Европу — все же ездят. Но каждый раз, когда я думаю о Европе, я вспоминаю кровь. В тот год, когда я родилась, мой отец погиб на войне во Франции. На той, давней войне, когда кровь лили в грязь. Я помню, кто-то сказал: «Он отдал кровь за свою страну».
— Он, наверное, сказал «отдал жизнь»? — переспросила Сильвия.
— Нет, кровь. Всегда кровь… а стихи в наших учебниках… «Кроваво-красные останки рухнувшего мира. Кроваво-красные, кроваво-красные поля. О красный дождь, не ты ль вспоил хлеба. Не ты ли красным запятнал снега».
— Необычайно сильный цветовой контраст, — тут же откликнулась Сильвия.
Грета взглянула на нее, помолчала и одарила широкой вымученной улыбкой.
Маска Греты снова немного сдвинулась, но на этот раз Грета не погрузилась в раздумье, она болтала без умолку и не спускала с Сильвии глаз с затаенной мольбой:
— Сегодня придет Гай. Я больше не в силах его выносить. Я говорю не о финансовой стороне, хотя денежные расчеты неизбежно примешиваются ко всем нашим делам, ты согласна? Я хочу сказать, что Гай стал чем-то вроде балласта.
Сильвии казалось, что где-то внутри Греты притаилась другая женщина и она так жаждет вырваться на волю, что Грета вынуждена хотя бы дать понять о ее существовании.
— Чем-то вроде балласта на судне? — неохотно спросила Сильвия.
— Да. Да. Самое трудное, что я до сих пор узнаю в Гае своего ребенка! А трое других… Эти взрослые люди часто кажутся мне совершенно чужими.
Гермиону Сильвия знала только девочкой, но за Гарри и, пожалуй, Розамонду все-таки обиделась.
— В этом доме, Сильвия, всем живется нелегко. За исключением Сидди, от него требуется лишь покорность. Как поживает твоя мать?
— Очень хорошо, — сдержанно ответила Сильвия.
Грета допила чай, поставила чашку и улыбнулась.
— С твоим отцом часто бывает трудно. Самое лучшее — разговаривать с ним ласково, несмотря ни на что. Он нуждается в ласке, только не в моей.
— Мне кажется, и так понятно… — Сильвия с раздражением услышала в своем голосе обиду и высокомерие, напомнившие ей Молли, но не могла остановиться, — мне кажется, и так понятно, что я буду с ним ласкова.
— Конечно, — вежливо ответила Грета.
— Мне кажется…
— Выслушай меня. Я бы очень хотела, чтобы он не отталкивал меня. Но он не может. Для него это означает признать свое поражение. Хотя поражение — единственное, что может убедить его.
— Убедить в чем?
— Убедить смириться со своим положением.
— Смириться с болезнью? Разве не лучше сопротивляться?
— Я хотела сказать: смириться со смертью. — Грета внезапно поднялась со стула. — Пойду все-таки взгляну, может быть, Джек проснулся, — сказала она с раздражением, как будто, переменив тему, переменила отношение к Сильвии: перестала возлагать на нее надежды.
Это было похоже на прежние столкновения с Гретой, когда Сильвия неизменно чувствовала себя виноватой. В душе ее медленно поднималась волна обиды. Она вскочила со стула, безотчетно надеясь погасить обиду движением. Но идти было некуда. Сильвия стояла у окна; прижимаясь лбом к стеклу, она страстно молила судьбу позволить ей вернуться назад, в свой мир. И никогда еще ее собственный мир не казался таким простым, безоблачным, радостным.
Грета возвратилась почти сразу.
— Он все еще спит. Но все равно, Сильвия, входи, входи. Он увидит тебя, как только проснется. Ему, конечно, будет приятно. Если он позовет Сидди, скажи, что Сидди вернется только после обеда, а Гарри скоро будет здесь.
В первую минуту Сильвии показалось, что, несмотря на резкие перемены, отец стал больше похож на самого себя. Но это впечатление исчезло еще до того, как она закрыла за собой дверь. Идя по комнате, она уже видела в кресле на колесах просто незнакомого старика, больного, но хорошо ухоженного старика, сохранившего даже во сне чувство собственного достоинства. Спинка кресла была опущена, так что он полулежал, опираясь головой на подушку. Рядом с ним на столике стоял телефон, лежали газеты, туалетные принадлежности, напечатанный на плотном картоне алфавит и словарь, о которых говорил Стюарт. Сильвия подошла поближе, отец пошевелился, подушка соскользнула, и он внезапно съехал вниз. Сильвия замерла, ожидая, что отец проснется, но он продолжал спать. Сильвии хотелось поправить подушку, одернуть пиджак, причесать отцу волосы — вернуть ему прежний благообразный вид, но ей мешали робость и неумение. В туристских автобусах не раз кому-нибудь становилось плохо, и всегда находился кто-то — обычно женщина, редко мужчина, — кто опускался на колени и делал, что нужно, так как Сильвия, хотя и знала теоретически, как оказать помощь, и даже могла дать совет, не отваживалась применить свои знания.
Жесткие пряди все еще густых волос отца спутались. Стюарт, поглаживая свои волосы, как-то сказал: «Единственная ценность, доставшаяся мне по наследству». Стюарт был шатеном, только несколько более светлых волосков в бровях напоминали о том, что его отец, Джек Корнок, был рыжим.
Джек Корнок родился на ферме своего отца на жарком сухом западе и ушел из дома в шестнадцать лет, сложив жалкие пожитки в мешок из-под сахара. «Страна черномазых», — говорил он потом о своей родине. Джек был младшим из пяти братьев. Двое из них погибли в Галлиполи[5], двое вернулись назад. В тот год свирепствовала засуха, это был год несчастий и потерь, братья жестоко повздорили. В ход пошли кулаки. Джек требовал своей доли, потому что четыре года «работал как вол». Братья требовали своей по праву старшинства. Земля не могла прокормить троих. Горше всего была измена отца: четыре года, пока они работали вместе, отец называл его своей правой рукой, но в ссору ввязываться не стал. Мать, слывшая образованной в их диких местах, умерла, когда Джеку исполнилось семь лет. Он ушел из дома — потом он всегда презрительно называл свой дом «жалкой лачугой», — ушел с раздробленной ключицей и сломанным большим пальцем. Своих родных он больше никогда не видел, никогда не писал им и с неутихающей злобой говорил, что они наверняка по-прежнему живут, «как жалкие скоты», и довольствуются все той же «жалкой лачугой» с растрескавшимися стенами и земляным полом.
